ПУШКИН И ВЯЗЕМСКИЙ
К вопросу об источниках пушкинского творчества

(3)

Пётр Бицилли

web | Салимбене и Пушкин

* * *

Выше было приведено то место из письма Пушкина, где, назвав Первый снег „прелестью”, он прибавил: „Уныние - прелестнее”. Все сделанные выше наблюдения заставляют думать, что раз так, то Уныние должно было отразиться не в меньшей степени, чем Первый снег, на пушкинском творчестве. Однако прямых следов этого влияния не заметно: в стихах Пушкина мне не попадались нигде ни прямые „цитаты”, ни косвенные из Уныния. Значит ли это, что от высказанного предположения надо отказаться? Это, однако, было бы чрезмерным упрощением проблемы. Бывают влияния явные, бьющие в глаза, бывают другие, скрытые, и подчас тем более глубокие. Прежде всего надобно задаться вопросом: чем могло это стихотворение прельстить собой Пушкина? Замечу предварительно, что тема Уныния является одной из доминант пушкинской поэзии. Об этом свидетельствует уже весьма частое употребление самого слова уныние, как и унылый, уныло, во все периоды творчества Пушкина⁶⁷. Следует оговориться: что до эпитета унылый, то он так часто рифмует у Пушкина с милый, что производит впечатление „поэтического” cliché. Примеры этого рода поэтому, может быть, было бы лучше отвести как ни о чем не свидетельствующие. Однако и в этом случае необходимо соблюдать осторожность. Конечно, в шутливых стишках Имениннице (1825)⁶⁸ унылый, рифмующее с мило, значит не более, чем младость - сладость - радость в аналогичных контекстах:

Нет, нет, по мненью моему,
И ваша речь, и взор унылый
И ножка (смею вам сказать) -
Все это чрезвычайно мило...

Ср. в письме к Великопольскому (1826)⁶⁹:

Певец любви то резвый, то унылый;
Играешь ты на лире очень мило,
Играешь ты довольно плохо в штос.

Или еще в В альбом Е. Вульф⁷⁰:

Настоящее уныло...
Что пройдет, то будет мило.

Вряд ли, однако, в таких вещах, как, например, Чем чаще празднует Лицей... („...И мнится, очередь за мной, Зовет меня мой Дельвиг⁷¹ милый, Товарищ юности живой, Товарищ юности унылой...”), эти рифмы всего лишь cliché. Также и в Сожженном письме:

                            ...Пепел милый,
Отрада бедная в судьбе моей унылой...

Еще менее оснований подозревать, что это слово понадобилось только для рифмы там, где оно рифмует с - могилой. Здесь несомненно и смысловая ассоциация:

Под миртами Италии прекрасной
Он тихо спит, и дружеской резец
Не начертал над русскою могилой
Слов несколько на языке родном,
Чтоб некогда нашел привет унылый
Сын севера, бродя в краю чужом.

(19 октября)

Или в отрывке На кладбище (1830)⁷²:

Немые камни и могилы,
И деревянные кресты
Однообразны и унылы...

Важно еще то, что не менее часто унылый, уныло встречаются там, где это вовсе не требуется „для рифмы”, в середине стиховой строчки: „Игра, унылых струн” (К Овидию), „Одна ты наводишь унылую тень” (Туча), „Ты без участья и вниманья Уныло слушаешь меня...” (Когда в объятия мои...), „...Узница моя, Уныла и бледна...” (Андрей Шенье), „Они (тени умерших) уныло навещают Места, где жизнь была милей...” (Ничтожество⁷³), „Мой путь уныл...” (Безумных лет угасшее веселье...), „Унылая пора, очей очарованье...” (Осень) и тому под.

Не реже - уныние: „Душа твоя чиста: унынье чуждо ей...” (Мой друг, забыты мной [следы минувших лет...]), „уныние разлуки” (К моей чернильнице), „Мой стих, унынья звук живой...” (Кн. М. А. Голицыной⁷⁴); „Такие смутные мне мысли все наводит, Что злое на меня уныние находит” (Когда за городом [задумчив я брожу...]), „В уныньи часто я помышлял о юности моей...” (Вновь я посетил [тот уголок земли, где я провел...]). Этим список мест, где употреблено это слово, отнюдь не исчерпывается. Я выбрал примеры, свидетельствующие о том, что уныние проходит через всю поэзию Пушкина, а кроме того, такие, которые, как увидим, дают возможность подойти к усмотрению значения его в ней. Замечу прежде всего, что уныние уже по своему звуковому составу как нельзя более подходит для выражения подавленного состояния - как бы его ни назвали: унынием ли, скорбью, печалью или „меланхолией” (я покуда намеренно оставляю в стороне специфический смысловой оттенок „уныния”). Оно, действительно, „звучит уныло” - и Пушкин уже по одному этому был прав, остановив свой выбор на нем для определения свойства русской „песни”: „От ямщика до первого поэта, Мы все поем уныло” (Домик в Коломне). Из контекста видно, что для него между „унынием”, „грустью” и „печалью” с чисто логической точки зрения как будто не существовало различия:

Фигурно иль буквально: всей семьей,
От ямщика до первого поэта,
Мы все поем уныло. Грустный вой
Песнь русская. Известная примета!
Начав за здравие, за упокой
Сведем как раз. Печалию согрета
Гармония и наших Муз, и дев.
Но нравится их жалобный напев.

Но вглядимся поближе в некоторые особо показательные места: „душа твоя чиста, унынье чуждо ей”. Здесь уныние, как видно, расценивается как своего рода греховное состояние, в согласии с христианской этикой, формулированной в молитве Ефрема Сирина, как известно, переложенной в стихи Пушкиным⁷⁵. Если в подлиннике уныние упомянуто как самостоятельная категория греха, близкая к праздности⁷⁶, то у Пушкина они слиты вместе: „дух праздности унылой”. Нельзя утверждать, что это соответствует действительной оценке Пушкиным „унынья”: ведь Отцы пустынники [и жены непорочны...] всего только стилизация, а недостаточное формальное совершенство этой вещи всего убедительнее говорит о том, что Пушкин вряд ли был вполне серьезен, когда утверждал во вступительной части, что эта молитва „умиляет” его. Во всяком случае, важно то, что уныние в ряде его контекстов восстанавливает свой специфический смысл. Унынья звук живой: здесь состояние унынья противопоставляется состоянию оживления, душевного подъема, как и в Когда за городом,[задумчив, я брожу...]: „злое на меня уныние находит”; „хоть плюнуть, да бежать...”. Уныние - пассивное состояние, которое может приближаться и к состоянию „эвфории”:

                            Всевышний между тем
На небесах сидел в унынье сладком,
Весь мир забыл, не правил он ничем...

(Гавриилиада)

Для проверки нашей попытки расшифровать смысл „уныния” у Пушкина обратимся к Вяземскому. Не говоря уже о том, что на тему „уныния” он написал целое стихотворение, восхитившее Пушкина, важно отметить, что и у него это слово встречается нередко, но в более устойчивом значении, чем у Пушкина. Так уже в ранней, необработанной поэме Деревня (1817)⁷⁷. Поэт обращается к своей Музе:

Здесь (в деревне) лучший твой приют; здесь область вдохновенья!..
Здесь все мечтанью жизнь; все размышленью пища!
Веселый вид полей, приют сего кладбища
Вид поучительный и строгая краса!
На камни... (середина стиха отсутствует) нависли древеса!
Но утра беглый луч пересекает тени,
Как веры тихий свет трепещет в смертной сени!
И жизнь, среди гробниц, с унынием дружась,
Со смертью познает таинственную связь.

Уныние здесь далеко не то же самое, что „меланхолия” тогдашнего „чувствительного человека”: это настроение мудреца, связанное с „размышлением” и с творческой способностью. В другом отрывке той же поэмы Вяземский обращается к Шиллеру:

Ты возвращаешь ли, в унынье чувств неверных
На счастье данную...,

сопровождая это место ссылкой на стихотворение Шиллера Resignation. Уныние для него и значит резиньяция, примиренное отношение к жизни, философская покорность судьбе, просветленное душевное состояние. И в стихотворении под этим заглавием он раскрывает подробно свое понимание уныния:

Уныние! Вернейший друг души!
С которым я делю печаль u радость,
Ты легким сумраком мою одело младость,
И расцвела весна моя в тиши.

Уныние - самопознание, самоограничение, самообуздание:

В душе моей раздался голос славы:
Откликнулась душа волненьям на призыв;
Но, силы испытав, я дум смирил порыв,
И замерли в душе надежды величавы.

В „унынии” человек находит самого себя:

Унынье! все с тобой крепило мой союз;
Неверность льстивых благ была мне поученьем;
Ты сблизило меня с полезным размышленьем
И привело под сень миролюбивых Муз.

Если теперь примем во внимание, как высоко ставил это стихотворение Пушкин, а кроме того, как медленно пускали в его душе ростки семена, запавшие в нее в раннюю пору его сближения с Вяземским, найдем ключ к истолкованию, быть может, совершеннейшего образца его лирики: На холмах Грузии [лежит ночная мгла...]. Здесь уныние находится в контексте, аналогичном тому, в каком читается уныло в Домике в Коломне. И здесь оно как будто отожествляется с грустью и с печалью. Но это только на первый взгляд. Грусть и печаль здесь вводятся в определенные границы: мне грустно, но легко; печаль моя светла. Вот эта-то легкость грусти, светлость печали и создают тот комплекс настроений, который он зовет унынием. Это уныние близко к тому, каким было уныние Вяземского: „Унынья моего Ничто не мучит, не тревожит...”

В свете этих наблюдений раскрывается точный смысл эпитета унылый в приложении к осени: унылая пора, очей очарованье, пора угасания, умиранья „без ропота”, „без гнева”. „Осень” и „дева” символизируют идею приятия сознательным существом своей обреченности и тем самым преодоления своей судьбы. Amor fati...⁷⁸

Настроение „уныния” постепенно все более и более овладевает Пушкиным. Мысль „бегства”, „ухода”, никогда не покидавшая его, после поездки в Арзрум⁷⁹ приобретает новую ориентацию. Это уже не означает для него приобщения к другой среде, в которой он мог бы проявить себя с большей независимостью⁸⁰. Теперь все серьезнее он подумывает об уходе от всякой „среды”. Он возвращается к теме уединения, сельской жизни, той теме, которую в ранней юности он перенял от Вяземского и которая тогда служила ему материалом для поэтической полуиронической игры, для упражнения в поэзии. Теперь, разрабатывая ее, он в Не дорого ценю я громкие права..., в Когда за городом[, задумчив, я брожу...] и в особенности в своем последнем, замыкающем цикл его творческого развития стихотворении Пора, мой друг[, пора! покоя сердце просит...], разгрузив ее от всех условно связанных с ней в тогдашней лирике „элегических”, „руссоистских”, „бернарден-де-сен-пьеровских”⁸¹ или от „эпикурейско-горациевских”, гедонистических элементов, раскрывает во всей чистоте ее строгий и печальный смысл:

Бегут за днями дни, и каждый день уносит
Частицу бытия...
Давно, усталый раб, замыслил я побег
В обитель мирную трудов и чистых нег⁸².

„Оболочка” соскоблена начисто - и ничто уже не заслоняет нам „головы Юпитера”, угаданной им еще в лицейскую пору в „куске каррарского мрамора”, поднесенном ему Вяземским.

Думается, что из сделанных выше наблюдений ясно, что и в этой работе Пушкину был пособником Вяземский. То, что в этом отношении принадлежиг самому Пушкину, - это находка формы, абсолютно адекватной содержанию, т.е. образу, идее. Но усмотреть эту идею сквозь заслонявшую ее в лирике Вяземского форму помог Пушкину сам же он. Вяземский раньше Пушкина поборол в себе настроения, сплетавшиеся с теми, которые составляли сущность его собственного, а затем и пушкинского жизнеощущения, настроения вульгаризованного романтизма или байронизма, и его смущало, когда отзвуки этих настроений он находил в лирике Пушкина. Прочитавши Погасло дневное светило..., он писал А. И. Тургеневу⁸³ (27 ноября 1820 г.): „Не я ли наговорил ему эту байронщизну... У меня есть начало, которое как-то сродно этой пиесе”. Он здесь имеет в виду свое стихотворение Волнение⁸⁴, где он разрабатывает мотивы [Паломничества Чайльд-Гарольда] и глубже и смелее, нежели Пушкин в своей элегии. Его не удовлетворяет то, что Пушкин в ней все сводит к любовного свойства разочарованиям: „Зачем не упомянуть о других неудачах сердца? Тут было где поразгуляться”. Тема волнений - тема духовного одиночества, независимо от тех или иных „неудач”, и протеста против всего, что порабощает личность:

Пусть преданный земному праху
Влачит по долу робкий век:
Любуясь ужасам и страху,
Я океану жизнь обрек.
Презрев земной неволи цепи,
Свергаю их на хладный брег;
Стремлю, наездник бурной степи,
За диким ветром смелый бег⁸⁵.

В Погасло дневное светило... имеются некоторые совпадения с Волнением („Волнуйся подо мной, угрюмый океан”. Ср. Волнение: „Бушуйте, волны бездны синей”). Все же пушкинская элегия имеет мало общего с этими „байроническими” стихами Вяземского. Есть, однако, у Пушкина в других его вещах такие места, которые представляются не прямыми „цитатами”, не заимствованиями из Волнения, а, что гораздо значительнее, так сказать, звуковыми реминисценциями, свидетельствующими о том, сколь глубоко это стихотворение запечатлелось в его сознании. Такова, кажется мне, последняя строфа Желания⁸⁶ (1821):

И там, где мирт шумит над тихой урной,
Увижу ль вновь, сквозь темные леса,
И своды скал, и моря блеск лазурный,
И ясные, как радость, небеса?
Утихнут ли волненья жизни бурной?

Ср. Волнение:

Как часто сын стихии бурной,
Искатель бедствий и чудес,
Скучает тишиной лазурной
Над ним раскинутых небес.

Не является ли эта пушкинская строфа своего рода „ответом” на сказанное у Вяземского, ответом, внушенным застрявшими в памяти звукосочетаниями? Еще показательнее другой случай - использования второй строфы Волнения:

Волненье! темное волненье!
К чему мятежно будишь ты
Остывшее воображенье
И обличенные мечты?

Я имею здесь в виду гораздо более позднее стихотворение Я помню чудное мгновенье..., как известно, построенное так, что рифмы на енье и на ты находятся на всех строфах то вместе, то чередуясь с другими, и где имеются и волненье и мечты.

Наконец, еще одна реминисценция, но уже совершенно другого рода. Есть в Волнении одна, несколько загадочная строфа:

В тоске сердечного недуга
Возненавидел он страну,
Где зрит, как гневный призрак друга
Воскресшей жизни старину.

Не ей ли навеяно еще более загадочное окончание Воспоминания: „... и тихо предо мной Встают два призрака младые, Две тени милые...”?⁸⁷ И не был ли подкреплен образ погибшего, обратившегося в призрак друга в сознании Пушкина еще одним трагическим образом друга, друга, обреченного на изгнание (декабристы - друзья Пушкина), и не сочетался ли этот образ у него опять-таки с образом и со звукосочетаниями приведенной строфы из Волнения:

Прими же, дальняя подруга,
Прощанье сердца моего,
Как овдовевшая супруга,
Как друг, обнявший молча друга
Перед изгнанием его.

(В последний раз твой образ милый...)

Здесь важно то, что эти реминисценции Волнения попадаются как раз в стихотворениях, тематически не имеющих с ним ничего общего. Волнение, вещь в целом неуклюжая, грузная, многословная, тем не менее, так сказать, навязалась Пушкину, бессознательно, безотчетно припоминалась ему, звучала в его душе. В силу чего? Очевидно, только потому, что заставило вибрировать в ней струны, соответствующим образом настроенные. Но у Пушкина они звучали по-своему. Тему Волнения он разрабатывает в формах, Вяземскому совершенно чуждых.

Вяземскому, может быть, и вправду случалось „наговаривать” Пушкину его „байронщизну”. Но вместе с этим он внушал Пушкину много такого, что помогло ему отделаться и от „байронщизны”, от которой сам Байрон отделаться никогда не мог, и вообще от всего того, что составляло „оболочку”, за которой таилась основная идея его собственного - и пушкинского - творчества, и тем самым облегчил ему задачу обретения своей творческой индивидуальности.

* * *

Дополнения

Высказанное выше предположение o зависимости, с точки зрения ее формы, гоголевской „поэмы” от пушкинского „романа в стихах”, в сущности, тоже „поэмы” (мы видели, что Пушкин сам колебался в определении „жанра” своего произведения), подтверждается, как кажется, еще некоторыми „косвенными уликами”. Я не говорю о лирических отступлениях, столь частых в Мертвых душах. Это относится к тогдашнему общему „фонду”. Много показательнее прием „обрывания” как этих, так и другого рода отступлений от повествования, постоянно употребляемый Гоголем. Например: „Может быть, к сему побудила его (Чичикова) другая, более существенная причина... Но обо всем этом читатель узнает постепенно...” (I, 2). Там же - характеристика Петрушки, затем: „Кучер Селифан был совершенно другой человек... Но автор весьма совестится занимать так долго читателей людьми низкого класса...”. Далее ироническое рассуждение об общественных предрассудках, обрывающееся словами: „Но как ни прискорбно то и другое, а все, однакож, нужно возвратиться к герою”. Или, в той же главе, замечание по поводу Маниловой, о женском воспитании. Затем автор возвращается к Маниловой: „Не мешает сделать еще замечание, что Манилова... но, признаюсь, о дамах я очень боюсь говорить, да притом мне пора возвратиться к нашим героям...”. В 3-й главе он начинает говорить о Коробочке и вдруг прерывает себя: „Но зачем так долго заниматься Коробочкой? Коробочка ли, Манилова ли... мимо их! Не то на свете дивно устроено: веселое мигом обратится в печальное, если только долго застоишься перед ним, и тогда Бог знает что взбредет в голову. Может быть, станешь даже думать: да полно, точно ли Коробочка стоит так низко на бесконечной лестнице человеческого совершенствования?”. Затем ряд новых размышлеий и опять... „срыв”: „Но мимо, мимо! зачем говорить об этом?”. Во 2-й главе I тома Гоголь говорит, в связи с характеристикой Манилова: „У всякого есть свой задор: у одного задор обратился на борзых собак; другому кажется, что он сильный любитель музыки...; третий мастер лихо пообедать; четвертый сыграть роль хоть одним вершком повыше той, которая ему назначена; пятый... спит и грезит о том, как бы пройтиться на гулянье с флигель-адъютантом...; шестой уже одарен такою рукою, которая чувствует желание сверхъестественное заломить угол какому-нибудь бубновому тузу или двойке, тогда как рука седьмого так и лезет произвести где-нибудь порядок...”. Это очень похоже на 36-ю строфу IV главы Евгения Онегина:

У всякого своя охота,
Своя любимая забота:
Кто целит в уток из ружья,
Кто бредит рифмами, как я,
Кто бьет хлопушкой мух нахальных,
Кто правит в замыслах толпой,
Кто забавляется войной,
Кто в чувствах нежится печальных,
Кто занимается вином...⁸⁸

Для того чтобы не нарушать связности изложения, я отмечая влияние Вяземского на Пушкина там, где последний в Осени и в других своих вещах говорит о первых моментах творческого процесса, обошел молчанием еще один источник 12-й строфы Осени. Это Благодарность Фелице Державина⁸⁹, где также есть образ отплывающего корабля, использованный, впрочем, несколько иначе, чем у Пушкина:

Когда поверх струистой влаги
Благоприятный дует ветер,
Попутны вострепещут флаги
И ляжет между водных недр
За кораблем сребро грядою:
Тогда испустят глас певцы
И с восхищенною душою
Вселенной полетят в концы...

На это я указал в моей статье Державин - Пушкин - Тютчев (Сборник статей, посвященный П. Н. Милюкову⁹⁰, 1929), где приведен ряд еще других заимствований Пушкина у Державина. Известно между тем, что Пушкин, хотя и признавал гениальность Державина, однако считал его „варваром”, не знающим родного языка⁹¹. И вот то, что в Осени Державин и Вяземский „сошлись вместе”, как будто подтверждает высказанное нами предположение, что с Державиным (как и вообще с XVIII веком) сблизил Пушкина Вяземский.

Пушкин и Вяземский > 1 , 2 , 3

БЕЛЕЖКИ:

67. Этот факт не отмечен П. Б. Струве в его упомянутой статье. [обратно]

68. Става дума за стихотворението Хотя стишки на именины... (1825). [обратно]

69. Цитира се стихотворението тобой мне вновь считаться довелось... от писмото на Пушкин до И. Великополски от 3 юни 1826 г. Великополски, Иван (1797-1868) - руски военен и поет, приятел на Пушкин. [обратно]

70. Става дума за стихотворението Если жизнь тебя обманет... (1825). Вулф, Евпраксия - дъщеря на Прасковя Осипова (1781-1859), която е сред близките приятели на Пушкин. [обратно]

71. Делвиг, Антон барон (1798-1831) - руски поет, близък приятел на Пушкин. [обратно]

72. Става дума за откъса Стою печален на кладбище... (1834). [обратно]

73. Неточно се цитира стихотворението на Пушкин Таврида (1822). В оригинала: „Они уныло посещают Места, где жизнь была милей”. [обратно]

74. Голицина, М. А. - внучка на Александър Суворов (1730-1800), изпълнява романси по стихове на Пушкин. [обратно]

75. Става дума за стихотворението Отцы пустынники и жены непорочны... (1836), в което Пушкин „преизговаря” Великопостната молитва на св. Ефрем Сирин. Св. преподобни Ефрем Сирин (Сириец) (306-376) - учител на Църквата, подвижник, екзегет и поет. [обратно]

76. В памятниках древней письменности термином уныние передаются aqumia и akhdia y учителей Церкви. [обратно]

77. Друг вариант на заглавието е Остафьево. [обратно]

78. Любов към съдбата (лат.). [обратно]

79. Пътуването, предприето от Пушкин, е описано в очерците Путешествие в Арзрум во время похода 1829. [обратно]

80. „Ты, который не на привязи, - писал он Вяземскому 27 мая 1826 г., - как можешь ты оставаться в России? Если царь даст мне свободу, то я месяца не останусь. Мы живем печальном веке, но когда воображаю Лондон, чугунные дороги, паровые корабли, английские журналы или парижские театры и бордели... - то мое глухое Михайловское наводит на меня тоску и бешенство”. [обратно]

81. Bernardin de Saint-Pierre, Henri (1737-1814) - френски писател, представител на сантиментализма и предромантизма. [обратно]

82. При цитирането на стихотворението Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит... (1834) Бицили допуска неточности. [обратно]

83. Цитата из письма Вяземского приведена в комментариях B. C. Нечаевой к изданным под ее редакцией Избранным стихотворениям его [вж. с. 493-494. - Б.съст.] К сожалению, при работе нaд настоящей статьей я был лишен возможности воспользоваться Остафьевским архивом, а равно и Полным собр[анием] соч[инений] Вяземского. Мне было сейчас доступно только упомянутое издание его стихотворений, в силу чего, возможно, и сделанные мной сопоставления между поэзией Вяземского и пушкинской не являются исчерпывающими. [обратно]

84. Тургенев, Александър (1784-18435) - руски писател, историк. [обратно]

85. Цитира се споменатото стихотворение на П. Вяземски Волнение. [обратно]

86. Става дума за стихотворението на Пушкин Кто видел край, где роскошью природы... [обратно]

87. Цитат от ръкописния вариант на стихотворението Воспоминание (Когда для смертного умолкнет шумный день..., 1828). [обратно]

88. 36 строфа е напечатана в първото издаване на Глава четвърта от романа Евгений Онегин. [обратно]

89. Цитира се заглавието на одата на Г. Державин Благодарность Фелице (1783). [обратно]

90. Милюков, Павел (1859-1943) - руски политик и историк. [обратно]

91. Вж. писмото на А. Пушкин до A. Делвиг (не по-късно от 8 юни 1825 г.): „Этот чудак не знал ни русской грамоты, ни духа русского языка [...] Он не имел понятия ни о слоге, ни о гармонии - ни даже о правилах стихосложения”. [обратно]

© Пьотр Бицили
© Галина Петкова - редакция и бележки
=============================
© Електронно издателство LiterNet, 10.05.2004
Пьотр Бицили. Салимбене и Пушкин. Варна: LiterNet, 2004

Други публикации:
Годишник на Софийския университет. Историко-филологически факултет. София. 1939. Т. 35. с. 1-52.
Пётр Михайлович Бицилли. Трагедия русской культуры: Исследования, статьи, реценции. Сост., вступит. статья, коммент. М. Васильевой. Москва, 2000, с. 31-79; Комментарий: с. 506-514.