ПУШКИН И ВЯЗЕМСКИЙ^{1 *}
К вопросу об источниках пушкинского творчества

(1)

Пётр Бицилли

web | Салимбене и Пушкин

Уже давно установлено, какое множество того, что Гершензон² неудачно назвал „плагиатами”, встречается в стихах Пушкина: то и дело находим у него заимствования чужих словосочетаний, оборотов, образов, мотивов. Считать все это „плагиатами” - значит игнорировать условия тогдашней творческой деятельности. В пушкинское время в России эти условия были сходными с теми, какие характерны, например, для Италии эпохи Ренессанса или для Франции времени „салонов” и „академий”. Дифференциация интеллигенции на „писателей” и „читателей” тогда еще только начиналась, и те, кто находился вне тесного круга „немногих” собратьев по „Парнасу”, рассматривались как „чернь”. Литература была по преимуществу, так сказать, домашним делом, развлечением „досужных” людей, способных на то, чтобы сочетать otium cum dignitate³, а не профессией. Пушкин, правда, был одним из первых, усмотревших и оценивших факт наступающей перемены в общественной структуре, факт возрастающей роли „черни”, одним из первых литераторов-профессионалов; но над этим своим положением он сам иронизировал, ощущал его как некоторую ненормальность и выход из смущавшей его двойственности его положения как служителя Муз и „литератора” находил лишь в том соображении, что „не продается вдохновенье, но можно рукопись продать”⁴. Во всяком случае, в первую пору его деятельности возможность сбыта „рукописей” была еще весьма ограниченной, что было обусловлено также еще и цензурными строгостями. Поэты писали свои стихи в альбомы „красавицам”, обменивались между собой „посланиями”, причем лишь незначительная часть этих произведений попадала затем в „альманахи”. Писавший для „друга” - а известно, как тогда был распространен культ „дружбы”, подчас чисто условной, - или для кружка друзей (впрочем, разницы тут почти не было, ибо и такие стихотворные послания, которые включались в адресованное одному лицу письмо, обычно распространялись в списках среди общих знакомых) считал долгом учтивости процитировать в своем произведении что-либо из недавно полученного произведения своего приятеля. Большинство пушкинских „плагиатов” не что иное, как всего только такие „цитации”. Еще чаще бывали у него и у его современников совпадения иного несколько рода. В условиях замкнутого, „кружкового” существования, а также общей зависимости от влияний, исходивших от чужих литератур, создавался, так сказать, общий фонд сюжетов, мотивов, средств экспрессии, рифм и проч., - обстоятельство, не всегда достаточно учитываемое историками литературы, в частности пушкинистами, при исследовании источников творчества Пушкина или какого-либо иного поэта той же поры и при попытках индивидуализировать это творчество. Факт, например, пользования Пушкиным такими рифмами, как розы - морозы, любовь - кровь, младость - сладость - радость, для его стилистики и для его поэтической интуиции нисколько не характерен, хотя, вообще говоря, степень частоты употребления того или другого слова является одним из ключей для проникновения в тайну писательского творчества (но в таком случае необходимо прежде всего установить функцию этого слова в контексте художественного произведения); равным образом, исходя из того, что те же рифмы мы находим, скажем, у Жуковского⁵, мы еще не можем утверждать, что Пушкин именно через его посредство воспользовался этой долей „общего фонда”: роль посредника мог сыграть и любой другой из старших его современников или все они вместе. Для Пушкина гораздо характернее то, что подобными clichés он пользуется именно как таковыми, сам над этим подсмеиваясь: „И вот уже трещат морозы и серебрятся средь полей... (Читатель ждет уж рифмы розы; На, вот возьми ее скорей!)” „Мечты, мечты! где ваша сладость? Где, вечная к ней рифма, младость?” И это не только в период написания Евгения Онегина (откуда приведены эти примеры)⁶. Уже в лицейский период он пишет Вяземскому (27 марта 1816): „Что сказать Вам о нашем уединении? Никогда Лицей... не казался мне так несносным, как в нынешнее время. Уверяю Вас, что уединенье в самом деле вещь очень глупая, назло всем философам и поэтам, которые притворяются, будто бы живали в деревнях и влюблены в безмолвие и тишину:

Блажен, кто в шуме городском
Мечтает об уединенье,
Кто видит только в отдаленье
Пустыню, садик, сельский дом,
Холмы с безмолвными лесами,
Долину с резвым ручейком
И даже... стадо с пастухом!
Блажен, кто с добрыми друзьями
Сидит до ночи за столом
И над славенскими глупцами
Смеется русскими стихами;
Блажен, кто шумную Москву
Для хижинки не покидает...
И не во сне, а наяву
Свою любовницу ласкает!...”

Здесь Пушкин явно иронизирует над самими собой, а вместе с тем и над своим корреспондентом. К этому времени относится целый ряд „посланий” их обоих к друзьям, совпадающих и в тематическом и в стилистическом отношениях, из которых иные написаны одним и тем же у обоих, не совсем обычным размером (трехстопный ямб), причем не подлежит сомнению, что в данном случае Пушкин почти всюду просто подражал Вяземскому: его послания по болышией части написаны несколько позже посланий Вяземского⁷. При сопоставлении пушкинского послания к Пущину⁸ с первым посланием Вяземского к Батюшкову⁹ эта зависимость бьет в глаза. Оба послания - разработка темы Горация aurea mediocritas¹⁰, состояния наиболее подобающего „мудрецу” и поэту.

В этих и других посланиях того же периода главный мотив их обоих - мотив „уединения” - как раз тот самый, который Пушкин высмеивает в приведенном письме: восхваляются преимущества жизни в тиши селений, на лоне природы, вдали от шумного „света”, от „столицы” с ее „суетой”, сладость общения единственно с любимыми книгами и с „любезными душе” друзьями. Пушкин обещает Галичу¹¹, что когда тот оставит „Петрополь и заботы” и удалится „в счастливый городок”, он с друзьями навестит его. То же самое пишет Вяземский Батюшкову (в 1-м послании):

О друг мой! мне уж зрится:
Твой скромный камелек
Тихохонько курится,
Вокруг него садится,
Приятелей кружок;
Они слетелись вместе...

В послании К подруге Вяземский воображает себя удалившимся с женой в деревню „под кров родной” и рисует себе заранее картины этой жизни:

Уже тебя мечтою
Я, утренней порою.
Бегущей вижу в сад
Для неги и прохлад
И Флорой и тобою
Украшенный стократ!...

Ты всё обозреваешь:
Здесь мирты поливаешь,
Гвоздику расправляешь...

А Пушкин в Послании к Юдину¹² (1815) воображает себя в своем „селенье” Захарове:

                           ...с балкона
Могу сойти в веселой сад,
Где вместе Флора и Помона
Цветы с плодами мне дарят...

Туда зарею поспешаю
С смиренным заступом в руках,
В лугах тропинку извиваю,
Тюльпан и розу поливаю -
И счастлив в утренних трудах...

Поскольку дело идет о проблеме формирования творческой индивидуальности Пушкина, важно установить не только то, что, как мы видели, уже в эту, первую, стадию своего развития он стремится к преодолению влияния школы классического сентиментализма, к которой принадлежал тогда Вяземский и с которой, как это явствует из приводимых сопоставлений, последний сблизил его, но - и это главное - что эмансипация Пушкина от влияний этой школы отнюдь не была равнозначущей его эмансипации от самого Вяземского.

В своем послании К Жуковскому (1815) Вяземский иронически отзывается о Шишкове¹³ и его „варяжских рассуждениях”; говоря о своем творчестве, замечает: „И Дмитриев¹⁴ ...приветствует мой дар улыбкой одобренья”. В 1817 году Пушкин обратился в свою очередь с посланием к Жуковскому¹⁵ (написанном также, как и послание Вяземского, александрийским стихом). И здесь находим насмешки над „варяжскими” если не „рассуждениями”, то „стихами”; и он, говоря о себе, ссылается на авторитет Дмитриева, почти буквально повторяя Вяземского: „И Дмитрев слабый дар с улыбкой похвалил”.

В 1815 году Вяземский написал послание К друзьям, в котором высказывал сомнения в своем поэтическом даре. Не случайно его не признают поэтом:

И пальцем на меня, указывая, свет
Не говорит: вот записной поэт!

Он утверждает, что занятию поэзией предпочитает „на ложе сладостном из маков и из роз... понежиться еще в безвестности своей”, и во всяком случае принимает такое решение (заключительные слова):

Чтоб более меня читали,
Я стану менее писать!

Это послание было использовано Пушкиным в его послании к Александру Шишкову¹⁶, племяннику знаменитого основателя школы „архаистов”. Здесь Пушкин высказывает сожаление, что доверился „обманчивой мечте”, шепнувшей: „Ты поэт!” И заключает такими словами:

                            Не долго был я усыплен!
Уснув меж розами, на тернах я проснулся,
Увидел, что еще не гения печать -
Охота смертная на рифмах лепетать,
Сравнив стихи твои с моими, улыбнулся:
                            И полно мне писать!

Кроме этих совпадений, отмечу и еще одно: оба послания написаны „вольным” размером.

Если теперь окинем общим взглядом все до сих пор сделанные наблюдения, то увидим следующее: все рассмотренные нами послания обоих поэтов распадаются на три категории; „элегические” (темы „уединения”, бегства от „света”, „дружбы”), дидактические или, вернее, литературно-критические (К Жуковскому; заключающие в себе полемику „арзамасцев”¹⁷ с „архаистами”) и, наконец, обращенные, в сущности, к самим себе (стоит ли „писать”?). Совпадениям в содержании соответствуют совпадения и в размере (трехстопный ямб, шестистопный, „вольный”), и в образах. К этим категориям можно прибавить еще одну: это послание Вяземского К партизану-поэту, Денису Давыдову¹⁸ (1815), и пушкинские послания Товарищам и к Василию Львовичу Пушкину¹⁹, написанные ко времени окончания Лицея (1817), когда он подумывал о поступлении на военную службу. В этих посланиях их обоих, как и следовало ожидать, отражено влияние того нового, что было в „ухарской” поэзии самого Давыдова: Вяземский, „перекликаясь” с Давыдовым, естественно, как это было принято тогда, говорит его „голосом”; а Пушкин, отстаивая перед дядей свою мысль, что можно быть поэтом и вместе офицером, разумеется, не упустил случая сослаться на пример „Дениса-храбреца”²⁰. Размер опять-таки общий - четырехстопный ямб. В первом из этих пушкинских посланий - явные перефразировки послания Вяземского.

Мы видим: прямые или косвенные „цитаты” у Пушкина из стихотворений Вяземского никогда здесь не являются случайными, вкрапленными в текст: они, напротив, всегда обусловлены контекстом. Мы здесь имеем дело с полным параллелизмом - тематическим, метрическим, лексическим; причем этот параллелизм никак нельзя свести к простому ученическому подражанию: пушкинские вещи этой поры, где он разрабатывает темы, внушаемые ему Вяземским, уже носят на себе отпечаток пушкинского своеобразия: они отличаются той легкостью, непринужденностью, какая Вяземскому не давалась никогда. Если принять во внимание, что Вяземский, хотя он был значительно старше Пушкина (род. 1792), начал писать стихи почти одновременно с последним, можно говорить о своего рода сотрудничестве обоих поэтов, причем Вяземский, так сказать, прокладывал дорогу, но Пушкин, при каждом повороте, всякий раз обгонял его.

1817-й год, год выхода из Лицея, был в полном смысле сроком окончания пушкинских „Lehrjahre”. С этого времени Пушкин обретает самого себя и вступает в полосу своих „Wanderjahre”²¹: он уже никогда никому не подражает, но ищет все новых путей, обращается все к новым и новым источникам вдохновений - и эти „скитания” обрываются лишь его смертью. Иной была участь Вяземского. Он прожил до 1878 года, и, поскольку речь идет о Вяземском-поэте, на всю свою долгую жизнь остался, в сущности, таким же, каким он был в пору „Арзамаса”: русским Буало, как называл его - не вполне, впрочем, точно и исчерпывающе - Пушкин в своем письме к нему от 27 марта 1816 года, „рассуждающим”, „философствующим” поэтом, верным тому стилю, который он усвоил себе в молодости. „Сотрудничество” двух друзей на поприще поэзии естественно пришло к концу. Но чем, в целом ряде отношений, дальше отходил Пушкин-поэт от Вяземского, тем, как это на первый взгляд ни парадоксально, глубже сказывалось на нем влияние последнего. И именно оттого, что это влияние было чрезвычайно глубоко, что оно касалось „внутренней формы” пушкинской поэзии, оно не легко поддается обнаружению и, насколько я знаю, до сих пор не было отмечено.

С указанной точки зрения несущественно то, что Пушкин продолжает „цитировать” Вяземского. Так, например, в своем посвящении Евгения Онегина (еще незаконченного) Плетневу²² (1827) он пишет:

Но так и быть - рукой пристрастной
Прими собранье пестрых глав,
Полусмешных, полу печальных,
Простонародных, идеальных,
Небрежный плод моих забав...

А у Вяземского в Коляске (1826) читаем:

Друзья! боюсь, чтоб бег мой дальный
Не утомил вас, если вы,
Простя мне пыл первоначальный,
Дойдете до конца главы
Полупустой, полуморальной
Полусмешной, полупечальной...

Таких „цитат”, повторяю, у Пушкина немало и из стихотворений других поэтов, которые, однако, ни малейшего влияния на Пушкина не оказали. Дело идет о таких совпадениях, которые свидетельствуют о творческом воздействии поэзии Вяземского на Пушкина и какие помогут нам установить наличность этого воздействия и там, где никаких прямых совпадений не имеется.

Покойный Владислав Ходасевич в своем последнем сборнике ценнейших, хотя отрывочных очерков, посвященных поэзии Пушкина²³, преждевременная смерть воспрепятствовала ему свести все свои наблюдения над творчеством Пушкина в одно целое, обратил внимание на одну, чрезвычайно важную черту пушкинской поэтики, а именно изобилие перечислений, именных или глагольных, а вместе с тем и органически связанное с этим изобилие, как он выражается, „единоначатий”, т.е. построение периодов, состоящих каждый из цепи одинаково начинающихся фраз. Ходасевич ограничился только констатацией этой особенности, не коснувшись вопроса ни о ее функции, ни о том, насколько она характерна именно для Пушкина, другими словами, в какой мере можно и следует говорить о ней как о его индивидуальной особенности. Ходасевич упустил из виду, что прием перечислений и „единоначатий” свойственен Вяземскому (гл[авным] обр[азом] ранней поры) в такой же мере, как и Пушкину. На нем построено все послание К подруге:

От шума, от раздоров...
От важных дураков,
Превосходительств тучных,
Забавников докучных
И вечных болтунов,
...
От жалких пастушков,
...
Вздыхающих в сонетах;
Безграмотных певцов,
...
От критиков-слепцов...
От суетного света...
О милая подруга!
Укроемся со мной. (Стихи 1-22)

Затем следует цепь „единоначатий” (начиная с 57-го стиха): Уже воображенье Сближает отдаленье Мне тех счастливых дней, Когда... Уже среди полей... Горжусь своей свободой... Уже тебя мечтою... Бегущей вижу в сад (...); далее перечисление друзей, которые посетят их в их уединении. Таково же в общем построение первого послания К Батюшкову. Здесь сперва цепь периодов, начинающихся с пусть: Пусть златом не богаты, Твоей смиренной хаты Блюстители-пенаты Тебя не обрекли...; Пусть у твоих дверей Привратник горделивый не будет...; И пусть в прихожей звон О друге не доложит...; Пусть в храмине опрятной... Слепить не будут взоров Ни выделка уборов... Ни белизна фарфоров, Ни горы хрусталей... (перечисление). По этой схеме построено все целиком послание. Послание к гр. Чернышеву²⁴ (1816) построено по сложной схеме чередующихся „единоначатий”: не знаешь ты... или не видишь ты...; или вариаций: твой взор не видит... и не для тебя...; разнообразие вносится тем еще, что эта первая группа „единоначатий” распадается на две подгруппы: не знаешь ты, как... и не знаешь ты о...

Позже Вяземский реже употребляет этот прием и, во всяком случае, пользуется им свободнее, не подчиняя композиции столь строгим схемам. В этом отношении особенно характерна его поэма Коляска (1826), одна из удачнейших его вещей. Но если Вяземский в пору своей творческой зрелости охладевал к этому приему, то Пушкин остался ему верен навсегда. На нем построена онегинская строфа, более того - иногда целые цепи строф²⁵, он широко использован и в Графе Нулине, и в Медном всаднике, также как и в некоторых величайших образцах его лирики, например в Осени. Показательно одно место в Евгении Онегине, где налицо прием перечисления является несомненной переработкой начала К подруге, то, где (VI, 46, 47) поэт просит у „младого вдохновенья” не дать его душе „ожесточиться”

Среди бездушных гордецов,
Среди блистательных глупцов,

Среди лукавых, малодушных
Шальных, балованных детей,
Злодеев и смешных и скучных,
Тупых, привязчивых судей,
Среди кокеток богомольных,
Среди холопьев добровольных,
Среди вседневных, модных сцен,
Учтивых, ласковых измен,
Среди холодных приговоров
Жестокосердой суеты,
Среди досадной пустоты
Расчетов, душ и разговоров...²⁶

Не был ли этот прием, восходящий к поэзии XVIII века, с которой Вяземский был связан гораздо крепче, чем Пушкин, одним из ценнейших подарков первого последнему? Покуда я высказываю это только как предположение. Однако если это так, то чем объяснить, что как раз Пушкин остался этому приему верен дольше, чем сам Вяземский? Ответ на это может быть дан только после того, как нам удастся ответить на другой поставленный выше вопрос: о функциях этого приема в поэзии их обоих.

Здесь необходимы несколько предварительных замечаний. С точки зрения синтаксиса (в широком смысле) и ритмики, перечисления и „единоначатия” могут быть отнесены к одной категории средств выражения. Но с точки зрения их смысловой функции их следует различать. Для уразумения этого нужно обратиться к их генезису. „Единоначатия”, по своему происхождению, связаны, как и концовки, не с перечислениями, а с повторениями. Так, в произведениях так называемый народной словесности, вернее - произведениях примитивной стадии культуры, в былинах, в chansons de geste²⁷ и тому под., постоянно повторяются одни и те же зачины, концовки (например, серии одинаковых рифм в Chanson de Roland), эпитеты. У Пушкина прием „единоначатия” с не, характерный для русских былин и других памятников фольклора, использован в Гасубе, являющемся в этом отношении опытом стилизации форм архаической поэзии:

Не для бесед и ликований,
Не для кровавых совещаний,
Не для расспросов кунака,
Не для разбойничьей потехи
Так рано съехались адехи...²⁸

Первоначально все эти разновидности приема „накопления”, „аккумуляции”, отражают специфическое свойство примитивного, инфантильного сознания, для которого характерно как раз влечение к накоплению всяческих ценностей, материальных или духовных, „numеro gaudere”, выражаясь словами Тацита²⁹, что обусловлено преобладанием начала автоматизма в бытовых отношениях и в сознании. Впоследствии прием „единоначатия” - вернее, вообще нанизывания фраз, построенных по одной схеме, входит в широкое употребление в ораторском искусстве: так развиваемая аргументация приобретает уже в силу своего внешнего выражения большую убедительность. Слушатель, воспринимая вслед за одним аргументом другой, построенный по той же схеме, узнавая с самого начала то, что ему уже было поднесено, тем самым легче усваивает вместе с уже указанной формой новое содержание и поддается словесному внушению. Из „discours’a” этот прием, в своем обновленном функциональном значении, переходит в классическую поэзию, проникнутую интеллектуализмом и тем самым элементами риторики.

Что до перечислений, то этот прием, пожалуй, также может быть подведен под категорию „аккумуляции”, однако в совсем ином смысле. Он входит в употребление в пору „открытия мира и человека”, как Michelet³⁰ определил Ренессанс, и является выражением тогдашнего энергетизма, напряженности, жизнерадостности, повышенного „жизненного порыва”³¹, стремления все охватить, все усвоить себе, ко всему приобщиться. Ярчайшим образчиком в этом отношении является проза Рабле, у которого бесконечные „перечисления” обусловлены, помимо того двойного „открытия”, сделанного человеком Ренессанса, еще одним - открытием неисчерпаемых потенциальных богатств языка.

В русской литературе комбинация приемов „единоначатия” и „перечисления” характерна для XVIII века, века „русского Ренессанса”, пробуждения национального и личного самосознания и вместе усвоения влияний, исходивших от Запада с его тогдашними навыками „дискурсивного” мышления и выражения мысли, с его поэтикой, в стольких отношениях подчиненной риторике. „Открытие мира и человека”, открытие, исполнявшее душу „восторгом”, что „может собственных Платонов и быстрых разумом Невтонов Российская земля рождать”³², открытие своего языка, над реализацией возможностей которого бились столько русских людей того времени, такова была доминанта русского жизнеощущения, обусловившая собой и всю стилистику русского барокко, которую никоим образом нельзя сводить просто-напросто к подражанию немцам: здесь имело место не подражание, а творческое усвоение, обусловленное тем, что стиль немецкого барокко вполне соответствовал этому русскому жизнеощущению, поскольку и немецкое барокко было порождением сродного жизнеощущения. Особенно богата „перечислениями” поэзия Державина, которого в этом отношении можно было бы назвать русским Рабле. Вот как описывает он праздник воспитанниц Девичьего монастыря:

Милой поступью, свободной
К гостю каждая пришла;
Принесли им: те в корзинах,
Те в фарфорах прорезных,
В разноцветных те кувшинах,
В блюдах сребряных, златых
Сочно-желтые, багряны,
Вкусно-спелые плоды,
В хрусталях напитки хладны,
Сладки, искрометны льды...³³

Это не вульгарный гедонизм; это радость жизни, умиленное, восторженное, благоговеющее, религиозное по своему существу отношение к ней, к ее разнообразию, богатству, красоте. Надо прочесть начало этой поэмы:

Если бум какой чудесный
Столь возвыситься возмог,
Чтоб, проникнув свод небесный,
В горний возлетел чертог;
И средь туч там бирюзовых,
Будто множество зарниц,
Белокурых, чернобровых,
Мириады светлых лиц,
В ризах блещущих, эфирных
Видел ангелов небес;
С их агатных иль сафирных
Черпал бы восторг очес;
Красоты их луч небесной
Изумлял бы слабый взор;
Их гармонии прелестной
Тихий, умиленный хор...
Тот возмог бы, по сравненью
Сих божественных чудес,
Живо описать, к виденью
Росских мысленных очес,
Как полсвета повелитель
И его любезный дом,
Павел, посещал обитель
Юных дев священный сонм...

Для выражения этого своего космического сознания, этого стремления охватить жизнь во всей ее полноте, этого переживания духовного в плотском и отсюда восторга перед всем чувственным, всем, что „прекрасно”, что „манит” „взор” его и „вкус” (Евгению. Жизнь Званская), Державин столь же широко пользуется примером „единоначатий”. Характернейшим примером в этом отношении служит его только что цитированное послание к Митрополиту Евгению³⁴. Он описывает свою „светлицу”,

В которой поутру иль ввечеру порой
Дивлюся в „Вестнике”, в газетах иль журналах
Россиян храбрости...

В которой к госпоже, для похвалы гостей,
Приносят разные полотна, сукна, ткани,
Узорны образцы салфеток, скатертей,
                           Ковров и кружев, и вязани.

Где с скотен, пчельников, и с птичен, и прудов
То в масле, то в сотах зрю злато под ветвями,
То пурпур в ягодах, то бархат-пух грибов,
                           Сребро, трепещуще лещами.

В которой, обозрев больных в больнице, врач
Приходит доносить о их вреде, здоровье,
Прося на пищу им: тем с поливкой калач,
                           А тем в лекарствица снадобье.

Где также иногда по биркам, по костям
Усатый староста иль скопидом брюхатой,
Дают отчет казне...

И где, случается, художники млады
Работы кажут их на древе, на холстине...

И где до ужина, чтобы прогнать как сон,
В задоре иногда, в игры зело горячи
Играем в карты мы...

И далее рассказ о своих развлечениях:

Иль из кристальных вод, купален, между древ...
Там внемлю юношей, а здесь плесканье дев

Иль в стекла оптики картинные места
Смотрю моих усадьб; на свитках грады, царства,
Моря, леса, - лежит вся мира красота
                           В глазах...

Иль в мрачном фонаре любуюсь, звезды зря
Бегущи в тишине...
Так солнцы в воздухе, я мню, текут...

Иль смотрим, как вода с плотины с ревом льет...

Иль любопытны, как бумажны руны волн
В лотки сквозь игл, колес, подобно снегу, льются...

Иль как на лен, на шелк, цвет, пестрота и лоск -
Все прелести, красы берутся с поль царицы...

„Единоначатия”, как видим, комбинируются у Державина с перечислениями, давая нередко повод к перечислениям, так же, как впоследствии у Вяземского. Вяземский, надо думать, явился в данном случае связующим звеном между Пушкиным и русскими поэтами XVIII века, к которым сам Пушкин относился скорее холодно. То, что в указанном отношении роднит его поэзию с поэзией XVIII века, было, по всей вероятности, воспринято им не непосредственно от них, а от эпигона, Вяземского. Но и в данном случае, как и во всех других, заимствуя нужное, Пушкин не удовлетворялся простым переносом его в поэзию, а подверг его творческому переосмыслению, если не всегда, то, по крайней мере, в целом ряде своих произведений. С этой точки зрения, для уразумения творческих тенденций Пушкина, его художественных исканий следует остановиться на Евгении Онегине, где эти тенденции, эти искания проявились с особенной силой. Его другие вещи „большой формы” (вполне естественно, что указанные приемы всего легче могли быть - и были - использованы в вещах именно этого рода, а не в коротких произведениях пушкинской лирики) почти все написаны в согласии с канонами тогдашней романтической поэзии: в Бахчисарайском фонтане, в Кавказском пленнике, в Полтаве, даже в Медном всаднике, сколько бы высоко их ни ценить, Пушкин все же не сказался целиком, как в Евгении Онегине или в Маленьких трагедиях. Не случайно же как раз первая категория его поэм вызывала у тогдашних критиков и у массового читателя наибольшее восхищение, тогда как на Евгения Онегина сыпались нападки за „вульгарность”, „дурной тон”, отсутствие „ярких красок” и изображения „могучих страстей”. Из указанных соображений я остановлюсь только на тех примерах „перечислений” и „единоначатий”, которые не имеют себе аналогии ни в поэзии XVIII века, ни у Вяземского:

Потом увидел ясно он,
Что и в деревне скука та же,
Хоть нет ни улиц, ни дворцов,
Ни карт, ни балов, ни стихов.

(Евгений Онегин, I, 54)

Их разговор благоразумный
О сенокосе, о вине,
О псарне, о своей родне...

(Там же, II, 11)

Правда, „иронические” перечисления имеются и у Вяземского, и у „вольных” поэтов XVIII века³⁵. Возможно, что пользованию ими Пушкин научился без посредства Вяземского. Ведь в те дни, когда он „безмятежно расцветал в садах Лицея”, он, по его признанию, „читал охотно Елисея” Василия Майкова³⁶. Но и у Вяземского и у Майкова при перечислениях подобного рода всегда соблюдается элементарная логика: именуются только объекты одной категории: они не позволили бы себе поставить в одном ряду „дворцы”, „балы” и „стихи” - как в первом примере у Пушкина. (Богданович, правда, в этом отношении действует свободнее - у него, как мы видели³⁷, „военные силы” царя названы вместе с его „лицом” и даже „кудрями”. Здесь он как бы предвосхищает Пушкина. Но Пушкин все же идет значительно дальше его. Во втором примере характерно смелое игнорирование „иерархии” объектов: „псарня” и „родня”, причем „родне” отведено последнее место.³⁸)

Здесь³⁹ нагромождение слов, указывающих одни на зрительные восприятия („поклоны”, „встреча новых лиц”), другие - на слуховые, одни - на конкретные, другие - на неопределенные („толкотня”, „тревога”, „шум”), и намеренная беспорядочность такого „перечисления” усугубляет впечатление суматохи, „толкотни”, вызывает в нас восприятие „чего-то” многоголосно и разноголосно шумящего и движущегося, какой-то аморфной массы, отдельные элементы которой как бы растворены в ней.

В дальнейшем Пушкин действует еще смелее:

Мелькают мимо будки, бабы,
Мальчишки, лавки, фонари,
Дворцы, сады, монастыри,
Бухарцы, сани, огороды,
Купцы, лачужки, мужики,
Бульвары, башни, казаки,
Аптеки, магазины моды.
Балконы, львы на воротах
И стаи галок на крестах. (VII, 38)

„Живые” объекты, люди, перечисляются здесь вперемежку с „мертвыми” вещами. Все они одинаково, здесь не сливаясь в общую картину, „мелькают” перед взором едущих. В Путешествии Евгения Онегина прием перечислений путем игнорирования „иерархии” и сопоставления „живых” и „мертвых” вещей служит предельным средством выражения иронии:

Москва Онегина встречает
Своей спесивой суетой,
Своими девами прельщает,
Стерляжей потчует ухой... (5)⁴⁰
Сюда жемчуг привез индеец,
Поддельны вина европеец,
Табун бракованых коней
Пригнал заводчик из степей,
Игрок привез свои колоды
И горсть услужливых костей,
Помещик - спелых дочерей... (6)⁴¹

Поразительно также намеренное употребление эпитета „спелый”, никогда не прилагаемого к людям. „Дочери” таким образом „снижаются” до степени товара, сбываемого на рынке (речь идет о Макарьевской ярмарке⁴²).

Здесь Пушкин является прямым - и, если не ошибаюсь, единственным - предшественником и, по всей вероятности, учителем Гоголя, одним из главных элементов словесного мастерства которого были именно такого характера перечисления:

„...все останавливало меня и поражало. Каменный ли казенный дом... среди кучи одноэтажных... обывательских домиков, круглый ли... купол, ...вознесенный над... церковью, рынок ли, франт ли уездный,... - ничто не ускользало от свежего тонкого внимания...” (Мертвые души, I, 6⁴³).

„...на Руси, где любит все оказаться в широком размере: и горы, и леса, и степи, и лица, и губы, и ноги” (ib. 8).

„Счастлив путник, который после длинной, скучной дороги с ее холодами, слякотью, грязью, невыспавшимися станционными смотрителями, бряканьями колокольчиков, починками, перебранками, ямщиками, кузнецами и всякого рода дорожными подлецами видит, наконец, знакомую крышу...” (7).

„И опять... пошли вновь писать версты, станционные смотрители, колодцы, обозы, серые деревни с самоварами, бабами и бойким бородатым хозяином..., пешеход в протертых лаптях, ...помещичьи рыдваны, солдат верхом на лошади...” (11).

Схема здесь та же самая, что в 38-й строфе VII главы Евгения Онегина. О зависимости Гоголя от Пушкина свидетельствует, как кажется, и глагол мелькать в других аналогичных местах:

„Пешеходы стали мелькать чаще, начали попадаться и дамы, красиво одетые, на мужчинах попадались бобровые воротники... (Шинель); ...и замелькали резные избы мужиков и красные крыши каменных господских строений..., и блеснули золотые верхи...” (Мертвые души ІІ, 1).

Наиболее показательны те, нередкие случаи, где порядок перечисления имеет явной целью „снижение”, „обесценение” тех или других указываемых величин - как иногда и у Пушкина:

„Доктор этот был видный собою мужчина, имел прекрасные смолистые бакенбарды, свежую здоровую докторшу...” (Нос; здесь эффект усиливается еще эпитетом „свеж”, ср. „спелые дочери” у Пушкина). „Посреди площади самые маленькие лавочки; в них всегда можно заметить связку баранков, бабу в красном платке, пуд мыла, несколько фунтов горького миндалю, дробь для стреляния, демикотон и двух купеческих приказчиков, во всякое время играющих у дверей в свайку” (Коляска).

Показательно, что столь же широко использован Гоголем и прием „единоначатий” и вообще нанизывания одинаково построенных речевых отрывков - в особенности в Мертвых душах, являющихся, с точки зрения „внутренней формы”, поэмой, как назвал эту вещь сам Гоголь, т.е. по существу тем же, что и Евгений Онегин, - „роман в стихах” , а не просто „роман”⁴⁴.

„Осмотрели собак... - хорошие были собаки. Потом пошли осматривать крымскую суку... осмотрели и суку... Потом пошли осматривать водяную мельницу...” (І, 4).

Или, в другом „ладу”:

„Когда же дорога понеслась узким оврагом..., и когда на вопрос „чей лес?” ему сказали: „Тентетникова”; когда, выбравшись из леса, понеслась дорога лугами..., и когда на вопрос „чьи луга...?” отвечали ему: „Тентетникова”; когда поднялась потом дорога на гору... и когда, постепенно темнея, входила и вошла потом дорога под тень широких... дерев...; когда пылко забившееся сердце и без вопроса знало, куда приехало, - ощущенья и мысли, непрестанно накоплявшиеся, исторгнулись наконец в громогласных словах...” (II, 1).

У Гоголя прием таких иронических перечислений, при которых нарушается „иерархия” перечисляемых объектов, является одним из способов выражения его доминирующей идеи - преобладания в повседневности „вещного” начала над духовным. Прием этот, таким образом, органически связывается в его творчестве со всей его тематикой и всеми средствами экспрессии у него - например, с заглавием главного его произведения: мертвые - души; с темой „влюбленности” мелкого чиновника в свою - шинель⁴⁵; с характеристикой Ивана Ивановича Перерепенко, начинающейся с восхваления его - бекеши и тому под.⁴⁶. В этом сущность гоголевского творчества. Мы видели, что у Пушкина в большинстве случаев прием иронических перечислений служит иным целям: иерархия вещей нарушается и у него: „псарня”, а затем - „родня”; „шпиц” Пелагеи Николавны, а затем уже - „муж”, в силу чего „ценности” эти снижаются; однако здесь нет еще отождествления „мертвых” вещей с „живыми”. В других случаях, там, где живые люди перечисляются вперемежку с „мертвыми” вещами, это выражает впечатления его персонажей, обуславливаемые порядком следования восприятий. Один только раз Пушкин „по-гоголевски” переосмыслил этот прием: „спелые дочери”, привезенные помещиком на ярмарку. Можно сказать: Пушкин открыл Гоголю его, Гоголя, собственный путь. Но самого Пушкина на этот путь натолкнул, не подозревая об этом, Вяземский.

Пушкин и Вяземский > 1 , 2 , 3

БЕЛЕЖКИ:

1. Вяземски, Пьотр княз (1792-1878) - руски поет и критик, близък приятел на А. Пушкин. [обратно]

2. Гершензон, М.О. Плагиаты Пушкина// Статьи о Пушкине. М., 1926, с. 114-122. Гершензон, Михаил (1869-1925) - руски литературен историк. [обратно]

3. Отдиха с достоинството (лат.). Бицили цитира израз от писмата на Цицерон. Вж. Cicero. Epistulae ad familiаres. I, IX, 21: ...cum dignitate otium... [обратно]

4. Цитат от стихотворението на A. Пушкин Разговор книгопродавца с поэтом (1824). [обратно]

5. Жуковски, Василий (1783-1852) - руски поет и преводач, родоначалник на романтизма в руската поезия. [обратно]

6. Всички цитирани текстове на Пушкин са сверени по: Пушкин, А. С. Полное собрание сочинений в десяти томах. Издание четвертое. Л., 1977-1979. [обратно]

7. Послания Вяземского в трехстопном ямбе следующие: К Перовскому (1811), К Батюшкову, (1811), К подруге (жене, 1813, закончено в 1815 г.), К Батюшкову (1814). Послания Пушкина в том же размере: К сестре (1814), Городок (1814, к неизвестному лицу, вероятно, к сестре), К Дельвигу (1815), К Батюшкову (1815), К Пущину (1815) и Галичу (1815). [обратно]

8. Пушчин, Иван (1798-1859) - близък приятел на Пушкин от Царскоселския лицей, впоследствие декабрист. Посланието К Пущину (4 мая) е от 1815. [обратно]

9. Батюшков, Константин (1787-1855) - руски поет-лирик, представител на руския романтизъм, създава традицията на дружеското послание. Цитатите от поезията на Вяземски са сверени по изданието: Вяземский, П. А. Стихотворения. М.-Л., 1962. [обратно]

10. Златната среда - крилата фраза, принадлежаща на римския поет Квинт Хораций Флак (65-8 пр.Р.Х.). [обратно]

11. Галич, Александр (1783-1848) - преподавател по руска и латинска словесност в Царскоселския лицей (1814-1815), професор по философия в Главния педагогически институт и Петербургския университет (1813-1837). Бицили цитира посланието К Галичу (Пускай угрюмый рифмотвор..., 1815). [обратно]

12. Юдин, Павел (1798-1852) - приятел на Пушкин от Царскоселския лицей. [обратно]

13. Шишков, Александър (1754-1841) - руски писател, адмирал, президент на Руската академия на науките, основател на литературното общество „Беседа любителей российской словесности” (1811-1816), смятано за течение на „архаистите”, чиято литературна косност е осмивана от „арзамасците”. Вж. и бел. № 17. [обратно]

14. Дмитриев, Иван (1760-1837) - руски поет-сатименталист. [обратно]

15. Стихотворението К Жуковскому (Благослови, поэт!... В тиши парнасской сени...) е от 1816 г. [обратно]

16. По-долу се цитира лицейската редакция на посланието Шишкову (1816). Шишков, Александър (1799-1832) - руски поет, племенник на Александър Шишков. Вж. бел. № 13. [обратно]

17. „Арзамас” - литературно обединение в Петербург (1815-1818), в което участва и младият Пушкин. Дейността му е насочена срещу „архаистите”, като се пародират техните поетика и ритуали. [обратно]

18. Давидов, Денис (1784-1839) - руски поет, който по време на нашествието на Наполеоновата войска в Русия през 1812 се прославя като организатор на партизанската война. [обратно]

19. Пушкин, Василий (1767-1830) - руски поет, чичо на А. Пушкин. [обратно]

20. Цитат от лицейската редакция на посланието В.Л.Пушкину (Скажи, парнасский мой отец..., 1817). По-долу се цитира Пушкиновото послание Товарищам (1817). [обратно]

21. Бицили обиграва заглавията на двата романа на Гьоте: Вилхелм Майстер - години на учение (С., 1981) и Вилхелм Майстер - години на странствуване или отричащите се (С., 1982). [обратно]

22. Плетньов, Пьотр (1792-1865) - руски поет, литературен критик, ректор на Санкт-Петербургския университет (1840-1861), близък приятел на Пушкин. Посвещението (Не мысля гордый свет забавить...) на Плетньов се появява за пръв път през 1828 г. при отделното издаване на Глава четвърта и Глава пета. Като общо посвещение към романа без името на Плетньов фигурира във второто самостоятелно издание на Евгений Онегин от 1837 г. [обратно]

23. О Пушкине. Берлин, 1937. [Бицили високо цени изследванията на В. Ходасевич за Пушкин и ги цитира често. Ходасевич, Владислав (1886-1939) - руски поет, прозаик, преводач, критик и публицист. В емиграция от 1922 г. - Б.съст.] [обратно]

24. Чернишов, Захар граф (1796-1862) - руски декабрист. [обратно]

25. Глава I, строфа 10-я: Как рано мог он лицемерить...; 11-я: Как он умел казаться новым...; 12-я: Как рано мог уж он тревожить...; 13-я: Как он умел вдовы смиренной...

Гл. VII, строфа 12-я: И скоро звонкий голос Оли...; 13-я: И долго, будто сквозь тумана...; 14-я: И в одиночестве жестоком... [обратно]

26. Цитира се краят на Глава шеста според нейното първо издание през 1828, впоследствие Пушкин пренася строфата в своите Примечания к „Евгению Онегину”. [обратно]

27. Жанрова идентификация на около 85 средновековни епически поеми за исторически или легендарни герои на Франция. Сред тях е Песен за Роланд (най-ранна редакция - ок. 1170), чието заглавие Бицили цитира по-долу. [обратно]

28. Цитират се началните стихове на незавършената поема Тазит (1829-1830). Отпечатана е през 1837 г. в списание Современник, като е озаглавена Галуб, заради неправилно прочетеното име на героя - Гасуб. [обратно]

29. Вж. Tacitus. De origine et situ Germanorum, V, 2, 2: „numеro gaudent” („радват се на обилието на стадата” в съчинението За произхода и разположението на германите на Публий Корнелий Тацит). [обратно]

30. Michelet, Jules (1798-1874) - френски историк и писател. Бицили цитира определението на Мишле от изследването му La Renaissance et la Réforme. [обратно]

31. Жизнен порив (élan vital) - философски термин на А.Бергсон, който Бицили често използва в изследванията си. [обратно]

32. Цитат от Ода на день восшествия на Всероссийский престол Ея Величества Государыни Императрицы Елисаветы Петровны 1747 года от М. Ломоносов. Уточнен е по: Ломоносов, Михаил. Стихотворения. М., 1980, с. 31. [обратно]

33. Цитат от стихотворението Праздник воспитанниц Девичьего монастыря (1797) от сборника Анакреонтические песни (1804) на Г. Державин. Всички цитати от неговата поезия са сверени по: Державин, Гаврила. Анакреонтические песни. М., 1987. Державин, Гаврила (1743-1816) - руски поет, представител на класицизма в руската литература. [обратно]

34. Болховитинов, Евгений (1767-1837) - митрополит Киевски и Галицки (1822), руски историк, приятел на Державин. [обратно]

35. Например в Елисее:

Там шли сапожники, портные и ткачи
И зараженные собою рифмачи...
Там много зрелося расквашенных носов,
Один был в синяках,другой без волосов,
А третий оттирал свои замерзлы губы...
Меж прочими вошел в кабак детина взрачный,
Картежник, пьяница, буян, боец кулачный...

(Песнь 1-я)

Или в Душеньке Богдановича, которую, как известно, Пушкин очень любил:

Я только лишь могу сказать,
Что царь любил себя казать,
Иных любить, иных тазать,
Поесть, попить и после спать.

(Кн. 1-я)

Меж многими царями
Один отличен был
Числом военных сил,
Умом, лицом, кудрями,
Избытком животов,
И хлеба, и скотов... (ib.)

[Богданович, Иполит (1743-1803) - руски поет и преводач. Първото издание на поемата Душенька е от 1778 г. За поемата Елисей... вж. бел. № 35. - Б.съст.] [обратно]

36. В беловата ръкопис на Глава осма на Евгений Онегин има няколко строфи, описващи лицейските години. Цитатът е от първата строфа: „В те дни, когда в садах Лицея/ Я безмятежно расцветал,/ Читал охотно Елисея,/ А Цицерона проклинал...”. Майков, Василий (1728-1778) - руски поет, автор на оди, духовни стихове, лирически пиеси. Известен е със своите комически поеми, сред които цитираната от Бицили Елисей, или Раздраженный Вакх (1771). [обратно]

37. Вж. цитатите от поемата Душенька на И. Богданович в бел. № 34. [обратно]

38. Ср. еще VIII, 25:

Тут был на эпиграммы падкий,
На все сердитый господин:
На чай хозяйский, слишком сладкий...
На ложь журналов, на войну,
На снег и на свою жену.

также VII, 46:

У Пелагеи Николавны
Все тот же друг мосье Финмуш,
И тот же шпиц, и тот же муж...

V, 25:

С утра дом Лариной гостями,
Весь полон; целыми семьями
Соседи съехались в возках,
В кибитках, в бричках и в санях.
В передней толкотня, тревога,
В гостиной встреча новых лиц,
Лай мосек, чмоканье девиц,
Шум, хохот, давка у порога,
Поклоны, шарканье гостей,
Кормилиц крик и плач детей. [обратно]

39. Вж. цитатите от Евгений Онегин в бел. № 37. [обратно]

40. Цитат от 8 строфа на черновия вариант на главата Путешествие Онегина. [обратно]

41. Цитира се началото на главата Отрывки из путешествия Онегина. [обратно]

42. Панаир, който се провеждал всяка година отначало близо до Макариевския манастир недалеч от Нижни Новгород, а после преместен в града. [обратно]

43. Всички цитати са уточнени по: Гоголь, Николай. Собрание сочинений в семи томах. М., 1984-1986. [обратно]

44. „... Я теперь пишу не роман, а (вычеркнуто поэму) роман в стихах - дьявольская разница. Вроде Дон-Жуана...” (Пушкин - Вяземскому, 4 нояб. 1823 г.). [обратно]

45. См. статью проф. Чижевского, О „Шинели” Гоголя, Современные записки, т. 67. 1938 г. [Чижевски, Дмитрий (1894-1977) - руски историк, философ, филолог. В емиграция от 1921 г. - Б.съст.]. [обратно]

46. Става дума за Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем, включена в сборника Миргород (1835). [обратно]

© Пьотр Бицили
© Галина Петкова - редакция и бележки
=============================
© Електронно издателство LiterNet, 10.05.2004
Пьотр Бицили. Салимбене и Пушкин. Варна: LiterNet, 2004

Други публикации:
Годишник на Софийския университет. Историко-филологически факултет. София. 1939. Т. 35. с. 1-52.
Пётр Михайлович Бицилли. Трагедия русской культуры: Исследования, статьи, реценции. Сост., вступит. статья, коммент. М. Васильевой. Москва, 2000, с. 31-79; Комментарий: с. 506-514.