Глава третья.
Начало подлинной рецепции творчества Янки Купалы и Якуба Коласа

3.1. ХРИСТО ПОПОВ - ВДУМЧИВЫЙ ИНТЕРПРЕТАТОР БЕЛОРУССКОЙ ПОЭЗИИ
("гипнотизм поэтического перевода")

Роза Станкевич

web | Янка Купала...

Главная функция художественного перевода как основного средства осуществления рецепции - раскрывать новые грани в развитии культурных взаимодействий обоих наших народов - продолжилась и углубилась в связи с новым болгарским изданием "Янка Купала, Якуб Колас. Избрани творби". Библиотека "Световна классика" (София: Народна култура, 1982).

Составитель этого сборника Симеон Владимиров, тонкий и эрудированный знаток истории белорусской литературы, ставил перед собой задачу показать как можно шире, масштабнее, в рамках ограниченного объема, многообразие купаловской и коласовской поэтической музы.

"Чтобы понять действительное место и значение Я. Купалы и Я. Коласа в белорусской культуре, нельзя забывать о сложных зигзагах в исторической судьбе белорусского народа, о вынужденных антрактах на пути его культурной и литературной жизни, - пишет он во вступительной статье "Време на зрелост". - Нельзя почувствовать по-настоящему творчество Янки Купалы и Якуба Коласа вне той эпохи, когда после долгой политической и духовной летаргии белорусская нация под влиянием революции 1905-1907 гг. пробуждается к активной национальной и социальной борьбе" (Владимиров 1982: 7- 8).

Именно такой - диалектический, конкретно-исторический - подход к изучению общелитературного процесса дает возможность глубже проникнуть в суть творческого наследия классиков белорусской литературы. Именно такой подход помогает болгарским поэтам-переводчикам раскрывать новые грани таланта белорусских песняров.

Бесспорно, надо учитывать и то, что за прошедшие двадцать лет (1962-1982 гг.) шире стали связи болгарских писателей и переводчиков с Беларусью, с белорусской литературой, что дало им возможность ближе познакомиться с жизнью славянского народа. Все это, несомненно, повлияло как на более обстоятельное, глубокое понимание поэтического наследия белорусских классиков, так и на качество болгарских переводов.

Новые переводы поэзии Купалы и Коласа на болгарский язык - заслуга трех талантливых переводчиков: Найдена Вылчева, Христо Попова и Янко Димова. В сборник вошли пятьдесят два новых поэтических перевода: шестнадцать стихотворений перевел Н. Вылчев, тридцать четыре - Я. Димов, две поэмы Я. Купалы "Яна і я" и "Адвечная песня" - Х. Попов, а комедию "Паўлінка" - С. Владимиров. Поскольку мы уже анализировали переводы Н. Вылчева, включенные в первый сборник, есть смысл остановиться преимущественно на творческих достижениях новых переводчиков, приобщившихся к переводам Купалы и Коласа - Х. Попова и Я. Димова.

Процесс настоящего перевыражения происходит во многом по своим художественным неписаным законам, но, как не раз мы убеждались, самый верный способ уловить главное в общем звучании подлинника - это нащупать след авторского вдохновения, то есть "чужое вмиг почувствовать своим" (А. Фет). В этом процессе очень важно для переводчика "вжиться в новый национальный мир, воспринять его, увлечься им, в известной степени стать гражданином страны, создавшей полюбившееся ему искусство" (Олексий Кундзич).

"Мое соприкосновение с неповторимо волнующим миром белорусской поэзии началось с поэмы Янки Купалы "Она и я", - отмечает Христо Попов, - тогда в Софии шел снег, почти такой же, как падающий цвет яблони в саду, где встречаются влюбленные герои. Может быть, это, может быть, воспоминания детства или наше кровное славянское родство, близость наших языков, нашей эмоциональности, а может быть, все вместе сделало те дни, когда я работал над переводом, радостными для меня" (Папоў 1982: 18).

Радость от общения с миром белорусской поэзии приносит переводчику радость творческого труда, помогает ему пойти вслед за авторским вдохновением и, таким образом, достичь соответствующей эмоциональности, "вжиться в новый национальный мир", стать его "гражданином". Здесь приходят на помощь и личные "воспоминания детства", и "наше кровное славянское родство", и "близость наших языков".

Вот как звучит начало поэмы "Яна і я" ("Тя и аз") в оригинале:

На крыжавых пуцінах з ёй сустрэўся -
Куды ісці, не ведала яна.
І я не ведаў - у полі я ці ў лесе,
І мне ляжала сцежка не адна.
Як путнікі, заблуканыя ў ночы,
Стаялі мы пад труднай ношкай дум;
Адно другому пaзipaлі ў вочы
І слухам клікалі найменшы шум.

В русском переводе В. Рождественского:

Я с нею повстречался на раздолье...
Она не ведала, куда идти,
Не знал и я - в лесу наш путь иль в поле,
И многие предстали мне пути.
Как путники, блуждающие ночью,
Стояли мы под трудной ношей дум,
Одни другому вглядывались в очи.
В лесной неясный вслушивались шум.

(Купала 1973: 689)

И в болгарском переводе Х. Попова:

На кръстопът се срещнах с нея - плаха,
не знаеше къде да тръгне тя
и аз не знаех, и пред мен лежаха
пьтеки кьм гори и към жита.
Тьй както спират нощем эаблудени,
стояхме ние в размисъл, без глac
в очите и в душите свои взрени,
заслушани във всеки щум край нас.

(Купала, Колас 1982: 187)

Сопоставляя оба перевода с белорусским подлинником, еще при первом прочтении можно заметить, что в русском переводе вроде все как в подлиннике. В нем нет отступлений ни в построении фраз, ни в ритмическом строе, ни в лексике. И в то же время эти стихи напоминают нам нечто как будто уже знакомое, не совсем купаловское.

Болгарский переводчик не так точно придерживается лексики и более смело вводит свои замены. Х. Попов, переводчик нового поколения, не заглядывал для сравнения и "вдохновения" в русский вариант. Он позволил себе лишь "соприкоснуться" с неповторимо волнующим миром белорусской поэзии и воссоздать эмоциональное впечатление купаловского стиха. Он искал эквиваленты звуковой инструментовки в своем родном языке и стремился компенсировать, например непереводимое с фонетической точки зрения белорусское "ў", которое как бы замедляет, удлиняет звуковую продолжительность белорусского слога.

Для этого он увеличивает продолжительность строки. Переводчик добавляет слова: в первой строке первой строфы - эпитет "плаха" (боязливая, робкая, несмелая), в четвертой строке - дважды употребляет отсутствующий в оригинале предлог "към" (к), во второй строке второй строфы - " без глас" (без голоса). Х. Попов подыскивал именно те слова, которые вытекают из купаловской художественно-образной системы.

Янка Купалы не дает никакого конкретного определения своей героине, он говорит просто с "ней" ("з ёй сустрэўся", "не ведала яна"). В этом плане болгарский переводчик весьма тактично вводит свое определение героини - "плаха". На пороге неизвестности, накануне любви, в преддверии новой жизни "Она" и у Купалы робкая, несмелая.

Переводчика интересовала не только "естественность звучания" его болгарской интерпретации, но и эквивалентность звучания, перекличка со звуковой гармонией купаловского оригинала. Новые слова входят в перевод непринужденно, в контакте с другими словами и между собой. Они устанавливают на различных уровнях (семантико-речевом, эмоциональном и экспрессивном) все изгибы содержания и формы оригинала.

Чтобы продолжить сопоставительный анализ, позволим себе привести еще несколько примеров.

В белорусском подлиннике:

У хаце ўжо маёй і будзь гаспадыняй, -
Няма ў мяне нікога, проч цябе;
Сядзь на пачэсны кут, мая багіня,
І будзем думы думаць аб сабе.
Палац мой, бачыш, хоць і не багаты,
Але я сам яго убудаваў,
Сам сцены вывеў, клаў на кровы латы
І сам пад стрэх саломай пакрываў.

В русском переводе:

Хозяйкой ты в хате будь отныне,
В ней будет жить отрадно мне с тобой.
В почетный угол сядь, моя богиня,
Подумаем над нашею судьбой.
Дворец мой, как ты видишь, небогатый,
Но сам его на славу я сложил,
Сам эти стены вывел и когда-то
И крышу сам соломою покрыл.

(Купала 1973: 690)

В болгарском переводе:

Стопанка в моя дом бьди, невясто, -
аз нямам друг по-близък, по-любим;
седни сега на почетното място
в размисъл за нас да помълчим.
Палатът ми не е богат, но гледай:
А сам-самичък си го построих,
Сам зидах, сам направих гредореда
И сам със слама стряхата покрих.

(Купала, Колас 1982: 188)

Невооруженным глазом видно, что русский переводчик, в сравнении с болгарским переводчиком, шел более прилежно за автором оригинала и больше сохранил из формальной стороны подлинника.

Болгарский же переводчик предпочел пойти дальше - не просто за автором, а за "авторским вдохновением". Он сохранил все смысловые единицы в первой строке и к тому же добавил еще одну: "невяста" - (молодая замужняя женщина). Слово это дано в назывательном падеже "невясто" и, с одной стороны, означает обращение к человеку, с другой - придает повествованию разговорно-народный оттенок. По всей вероятности, переводчику было необходимо возместить протяжность купаловской строки, чем-то компенсировать это "ў хаце ўжо маёй..."

Только смело, щедро черпая из сокровищницы живого языка своего народа, переводчик может с достаточной силой передать богатый народный язык такого народного, в самом широком смысле этого слова, поэта, как Купала. Конечно, при этом нельзя использовать слова, имеющие ярко выраженную национальную окраску, связанную с реалиями, бытующими только в жизни народа, на язык которого переводится.

Этим правилом в основном и руководствовался в своей работе Х. Попов: не трогая сугубо национальные реалии, он свободно пользовался лексическими оборотами народной речи. Для него было важнее всего переводить мысли и образы оригинала, а не предложения, строки, подыскивать соответствия не механически, а исходить из смыслового, образного и эмоционального контекста оригинала. Он старался соблюдать то правило, о котором говорил К. Чуковский применительно к русскому переводчику: "Хороший переводчик, хотя и смотрит в иностранный текст, думает все время по-русски, и только по-русски..."

Христо Попов, воссоздавая произведения Я. Купалы и Я. Коласа, думал по-болгарски, и только по-болгарски, он исходил из восприятия своего читателя, ибо его задачей было донести произведение белорусского поэта именно болгарскому читателю. Поэтому он не называет "Ее", как в оригинале, "багіняй", а просто, устами влюбленного героя говорит: "аз нямам друг по-близък, по-любим" (у меня нет никого ближе, любимее тебя). Следующую словарную замену в переводе - "думы думаць аб сабе" на "в размисъл за нас да помьлчим" (рассуждая о нас, помолчим) - тоже нельзя объяснить только стремлением переводчика найти удачную рифму (по-любим - помълчим), хотя система рифмы всегда имеет огромное значение в поэтическом переводе.

И здесь Х. Попов исходил из тех же позиций: однородную рифму Купалы переводчик старался передавать рифмой, более характерной для болгарской поэтической системы. В болгарской поэзии рифмы однородных частей речи, как правило, выглядят просто бедными, плохими (он рифмует существительное с наречием "невясто - място", прилагательное в сравнительной степени с глаголом "по-любим - помьлчим").

Третья часть поэмы "Праталіны" в русском переводе звучит так:

Куда ни глянь, уже легли проталины,
Снега сползают, и звенит капель.
Пригорки сохнут. Солнцем теплым залиты,
Ручей в овраге загудел, как шмель.
И там и тут глядят несмелые
Подснежники на яркий свет дневной,
То слез людских цветочки сине-белые
Днем ищут солнца, звезд - порой ночной.

(Купала 1973: 691)

В болгарском переводе:

Земята вече е нашарена,
на кръпки тук-таме стои снегът,
димят баирите - обжарени,
долчинките като пчели жужат.
Несмело, подир дълго чакане,
Кокичето нагоре вдига взор -
Цветче от сълзите изплакани,
То търси лъч в далечния простор.

(Купала, Колас 1982: 189)

Белорусское слово "праталіны", как уже отмечалось, не имеет своего аналога в болгарском языке, в отличие от русского языка. Русскому переводчику не нужно было подыскивать эквивалент этому слову, как и другим образам, чтобы перевоссоздать картину ранней весны.

В названии этой части поэмы Х. Попов весьма удачно находит болгарское соответствие слову "праталіны" - "предпролет" (перед весной). А в тексте, чтобы не нарушить пластичность рисунка звукомысли, он передает его описательно, как бы рисуя на холсте: "земята вече е нашарена" (земля уже разрисована), "на кръпки тук-таме стои снегът" (заплатками там-сям снег лежит).

Меняя слова, смысловые единицы, переводчик вынужден поменять и их звуковое наполнение: если у Купалы наблюдается аллитерация повторяющегося "л", то в болгарском переводе встречаем ассонанс звуков "е". Возмещая лексическое значение слова "праталіны", Х. Попов и в следующей строке продолжает дополнять картину: "на кръпки тук-таме стои снегът".

И действительно, нельзя отказать Х. Попову в изобретательности! Очень экспрессивный, эмоционально-объемный образ проталин получился в его болгарском воссоздании. В Болгарии не цветет белорусский цветок "пралеска" - "кветка сіня-белая", поэтому в болгарской интерпретации "Несмело, подир дълго чакане, // Кокичето нагоре вдига взор" (несмело, после долгого ожидания подснежник поднимает взор).

Думается, что воссоздать так картину ранней весны смог бы только настоящий художник слова, который применяет в языке перевода те же законы, что и автор на своем языке при создании оригинала. Думается, что успех перевода обеспечен только тогда, когда переводчик читает подлинник как поэт. Стоит ему потерять остроту зрения, остановиться на каком-то поверхностном этапе своего проникновения в суть оригинала, и он не в состоянии будет собрать элементы своего воспроизведения в единство, именуемое художественным произведением.

Болгарский переводчик помнил, что "материализация" мысли в языке подлинника стоит не на первом месте, но тем е менее понимал, что сначала ему необходимо, прежде всего, реализовать на своем языке мысли автора, соотнести их путем ассоциаций и представлений с материальной жизнью, со своим житейским опытом и опытом своего читателя. Помнил, что он имеет дело не только с языковыми категориями, а, прежде всего, с образным выражением жизни.

У Купалы:

На радаўніцу мы на могілкі пайшлі
Свянцонага з сабой астаткі ўзяўшы.
Як гэта давен-даўна на нашай зямлі
Дзяды і прадзеды рабілі нашы.
Маніліся нябожчыкаў адведаць мы,
На могілкі народа шмат сышлося.
І люді сноўдаліся між крыжоў, як цьмы,
Хістаючысь, як ветрам гнутае калоссе.

В русском переводе:

К могилам мы на радуницу шли,
Забрав с собой остатки разговенья, -
По всем обычаям родной земли,
Как делали былые поколения.
Мы навестить хотели прах отцов.
Народу много средь могил сошлося,
И люди там и тут среди крестов
В поклонах наклонялись, как колосья.

(Купала 1973: 695)

В болгарском переводе:

Навръх Задушница, тъй както е редът,
понесли хлеб, от ястията взели,
към гробищата тръгнахме по този път,
по който и дедите са вървели.
Дойдохме своите да поменем с добро.
И други хора бяха тука - клети,
подобно сенки бродеха от гроб на гроб
и свеждаха се, както в буря класовете.

(Купала, Колас 1982: 194)

Перевод Рождественского звучит совсем "по-русски", гладко и размеренно. В нем использованы готовые поэтические обороты типа: "По всем обычаям родной земли, // Как делали былые поколения"; "И люди там и тут среди крестов // В поклонах наклонялись, как колосья". Здесь хоть и сохранен размер стиха и чуть ли не буквально передана лексика, чувствуется несоответствие поэтического содержания образному языку Купалы. И если бы не знали, что это перевод с белорусского, с купаловской поэзии, то в нем, скорее всего, могли бы узнать стих Кольцова, Некрасова или другого русского крестьянского поэта.

Очень важный элемент при передаче купаловской поэзии - это передача ее интонационного строя, той "связующей" нити, которая соединяет все изобразительные средства воедино, направляет их в одно русло, именуемое стилем автора.

Белорусский ученый Алесь Яскевич пишет о своеобразие интонации белорусской речи так: "сравнительно с русской кажется несколько замедленной и более равномерной. Даже на слух ощутимо, что одна и та же поэтическая строка с одинаковыми фонетическими параметрами и в одной и той же интонационной позиции в белорусском звучит продолжительнее, чем в русском" (Яскевич, 1986: 470).

Интонация белорусской речи в сравнении с болгарской речью также звучит "несколько замедленнее" и более "продолжительно". Учитывая это, Х. Попов старается находить эквиваленты замедленному белорусскому, более эпическому звучанию стиха. В первую, третью и четвертую из цитированных строк он вводит дополнительные слова: "навръх" (под самой); "с добро" (по-хорошему помянуть); "клети" (горемычные).

Во второй строке переводчик не только конкретизирует "свянцонае", которое белорусы берут с собой - "понесли хлеб, от ястията взели" (понесли и хлеб, и яства взяли), но и разделяет строку цезурой, которой нет в оригинале.

Идя "вслед за авторским вдохновением", болгарский переводчик изменял не только словарный запас, не только грамматические формы оригинала, но и, воссоздавая ритм подлинника, шел путем дополнительной расстановки пауз. Таким образом, он приближает звучание своего перевода к звучанию белорусского подлинника.

Христо Попов смело, более творчески "читает", воспринимает и воссоздает купаловскую сроку. Он старается вникнуть в поэтическое своеобразие белорусского поэта. Для него процесс перевода - это процесс создания художественного произведения, а сам перевод - произведение искусства, представляющее собой единый организм. Это обязывает его помнить о взаимосвязи частей, об их месте и роли в построении целого, ибо, работая над переводом, он создает на своем языке произведение по тем же законам, что и автор подлинника. Вот почему под пером Х. Попова оживают не только звуки и линии, не только краски и метафоры, но и тонкий лиризм, и нежность чувств этого "гимна любви и труда". Его болгарское воссоздание поэмы "Она и я" звучит по-купаловски искренно и задушевно.

"Вряд ли в славянской (и, возможно, не только в славянской) поэзии есть другой такой по-язычески дерзкий гимн счастью, любви, солнцу, свободному труду на свободной земле, рядом с любимым, близким человеком, как поэма "Она и я" (Караткевіч 1982: 3).

Перед болгарскими читателями купаловская поэма предстает именно такой - как "вершина не только купаловской поэзии, но и мировой любовной лирики" (Русакиев 1982: 100). "Белорусские Дафнис с Хлоей", - исключительно экспрессивное и точное сравнение, сделанное самим переводчиком Христо Поповым.

Действительно, нетрудно заметить много общего в этих произведениях, отдаленных во времени друг от друга более чем на семнадцать столетий. Фактически, главное действующее лицо в романе Лонга - это языческий бог Эрот. "Царит он над стихами, - пишет древнегреческий писатель, - царит над светилами, царит над такими же, как сам он, богами... Цветы эти - дело рук Эрота; деревья эти - его создание. По воле его реки струятся, и ветры шумят".

Художественный мир купаловской поэмы восходит своими образами к "идеальным временам". В ней Любовь - также главная животворящая сила. Мир ее зачарован светом добра. Все в поэме возведено в ранг Прекрасного. Невидимое присутствие "бога любви" создает "язычески дерзкое" в купаловском "гимне счастью", в этом поэтическом апофеозе Любви и Труду.

Связь Дафниса и Хлои с природой естественная и нерасторжимая. Они, как и герои Купалы, живут в тесном, интимном соприкосновении с нею. Глубина и искренность пантеистических мотивов роднит оба произведения. Но, проводя такую аналогию, сразу же следует подчеркнуть: хотя поэма "Она и я" звучит в какой-то мере "пасторально", она не является просто лирической идиллией. Как верно замечает болгарский переводчик и белорусовед Симеон Владимиров, купаловская поэма - это "портрет крестьянской жизни" (Владимиров 1982: 13).

Уместно будет в этой связи вспомнить и слова Александра Фадеева: "Она и я" - поэма исключительно своеобразная, "земная, языческая и в то же время по-белорусски тихая, акварельная и - опять и опять - мужицкая" (Фадеев, 1971: 341).

В мировой литературе образы Дафниса и Хлои давно уже стали своеобразными символами человеческой любви, нравственной чистоты и непорочности. Символичны и купаловские образы. Герои белорусского поэта не имеют даже собственных имен: автор называет их просто - "Она" и "Я". Воспевая свою любимую на всю вселенную, Я. Купала, опять-таки дает этому вселенскому мотиву свое, конкретно национальное решение. В определенный момент образ любимой начинает мерцать двойным светом, сквозь него проступает образ "родимой сторонки" поэта - угнетенной, затерявшейся среди других земель.

Поэтический дар и вдохновенная творческая фантазия Я. Купалы чрезвычайно богаты. Поэт смело раздвигает рамки лирико-патриархальной фабулы, образ его героини перерастает в яркую, эмоционально насыщенную метафору. "Она" - это не только любимая. "Она" - это поэтическое, по-купаловски своеобразное воплощение Родины.

"Поэт не останавливается в тесном кругу личного счастья, - пишет болгарский исследователь творчества Я. Купалы С. Русакиев. - Образ любимой перерастает в обобщенный образ Родины, чью свободу нужно завоевывать в борьбе" (Русакиев 1982: 100). Иностранному читателю, в том числе и многим переводчикам, трудно понять, поверить, что поэма "Она и я" Купалы, пронизанная столь многосложными общечеловеческими мотивами, соткана из материала самой обыденной крестьянской повседневности.

Вероятно, и Рождественскому трудно было понять и вместить в свой перевод ту "обыденную повседневность и высокие общечеловеческие идеалы" поэмы, поэтому детали и приметы купаловского реализма в русской поэтической речи выглядят прозаизмами, а "непосредственная вещественность" Купалы как-то не вяжется со словесной звучностью его русского воссоздания.

Вдумчивый интерпретатор Я. Купалы Х. Попов вчитывается, вживается в мир переводимого поэта, внимательно следит за движением фантазии и мысли белорусского автора, сохраняя, по мере возможности, все богатство и многозвучие мира человеческой духовности этой камерной и в то же время "эпической" (И. Науменко) поэмы о любви.

Болгарский переводчик старается адекватно воссоздать развитие фабулы, праздничность труда, совместить и " обыденную повседневность и высокие общечеловеческие идеалы" поэмы, и импрессионистичную яркость рисунка, учитывая "непосредственную вещественность" Купалы. Он следует за автором от самых интимных чувств до глубоких философских размышлений о человеческом счастье. Успеху его способствует подлинное осмысление оригинала. "Там, где царит бесправие, в мире социальной и национальной угнетенности человек не может быть счастливым. Купаловский "гимн любви и счастью" - всего лишь сон, потому что без свободы нет счастья", - пишет Христо Попов. В этом глубоком противоречии болгарский переводчик видит гневный протест Я. Купалы, решительное отрицание существующей действительности, омрачающей светлое в жизни его героев, в жизни людей. "Эта поэма, - продолжает свои мысли переводчик, - с открытым концом. Для Купалы единственный путь к счастью - это путь борьбы с неправдой:

А волята желязна е потребна
със мъст за милата ми да се разплатя,
че страдаше и клета, и безхлебна,
че трябваше с вериги да живее тя".

В сборнике (Купала, Колас 1982) опубликован перевод Х. Попова другой поэмы Янки Купалы - "Адвечная песня"которая волнует своим "свободолюбием, порывом к счастью, призывом к раскрепощению человека от любого гнета и насилия" (С. Русакиев), высоким философским раздумьем.

Извечный философский вопрос о человеке и человеческой жизни раскрывается в "Извечной песне" по-купаловски. Поэма создавалась в самое мрачное "черносотенное" время, после подавления первой русской революции, когда реакция праздновала победу и уничтожала идеалы революции, осмеивала порыв мужика, захотевшего "человеком зваться". Социальная почва, которая породила поэму, обосновала и ее два доминирующих, противоположных мотива: человек - царь природы по своим способностям и возможностям, человек - раб существующих антагонистических общественных отношений.

Поэма построена на конфликте между по-горьковски высокой мечтой о Человеке, который "в руках своих будет иметь все, что водится только на свете", с одной стороны, и торжествующими как в природе, так и в обществе враждебными человеку силами, сводящими на нет все его героические усилия - с другой. Этот конфликт - непосредственный отклик поэта на события, связанные с подавлением революции 1905 года. Основное содержание поэмы составляют сменяющие друг друга отдельные образы-явления человеческой жизни: крестины, свадьба, весна, покос, жниво, зима, похороны - каждое из этих явлений дано с предельной конкретностью, социальной и бытовой. И в то же время Весна, Лето, Осень, Зима - уже не просто времена года, а периоды человеческой жизни.

Белорусский поэт использует форму народной мистерии и обрядной песни, где Весна приходит с "венком из подснежников" и "разорванной цепью", Лето - "с серпом и косою", Осень - с "пучком сухих трав" и "пустым мешком", Зима приходит с "кувалдой и молотом" и "связкой железных цепей". Эти образы-символы приобретают аллегорическую двуизмеримость и эмоционально усиливают авторское раздумье о смысле человеческого существования, о его непреходящей ценности.

В "Извечной песне" человек на протяжении всей жизни ежеминутно сталкивается с невзгодами - Голодом, Холодом, Бедой, Долей, Магазинщиком, Старостой. Вся жизнь человека-мужика - цепь жестоких испытаний. Купала изображает типичные обстоятельства жизни типичного героя, а аллегорическая обобщенность образов вносит приподнятость, придает философское звучание всей поэме.

Взволнованный рассказ о трагедии человека открывается монологом Жизни:

Усясільнай рукою тварэння
Даю яму права iснання,
На ўласнасць вадю i зямлю,
Душу яму такжа даю.
Пад уладай сваёй будзе меці,
Як ёсць, усе чыста на свеце;
Ён будзе ўсіх чыста дужэй,
Ён будзе ўсіх чыста мудрэй.

В переводе М. Исаковского, одного из известнейших русских поэтов, монолог звучит так:

Всесильной рукой творенья
Даю ему жизнь и стремленья,
Все земли, леса и моря
И душу даю ему я.
Всех сильных он будет сильней,
Всех мудрых он будет мудрей.
И реки и долы, и горы
Внимать ему будут покорно.

(Купала 1973: 600-601)

Величественный гимн Человеку, который слагает белорусский поэт, не звучит так убедительно в русской интерпретации, хотя и в ней лирический герой тоже: "Всех сильных он будет сильней, // Всех мудрых он будет мудрей".

Приведем и перевод Х. Попова:

С ръка всемогъша и права
живот и душа му дарявам,
дарявам му още света
с небето, водата, пръстта.

(Купала, Колас 1982: 160)

По всем внешним признакам этот перевод не совпадает с оригиналом. Чтобы продолжить сопоставительный анализ переводов, позволим себе привести еще один пример. Вот как звучит в оригинале приглашение свата:

Вось дзе, братцы, разгуляцца!
Вось пацешыцца калі!
Хоць бярыся распраніся
Ды у прысядкі валі!
Звоняць чаркі, трашчаць скваркі,
Лопат, гоман, смех і крык.
Во! Сяло дзе ходам ходзіць,
Гора дзе забыў мужык!

Совершенно очевидно, что передать на другом языковом материале темперамент поэтического рисунка Купалы - задача изрядно трудная, если не сказать, невозможная! Сравнения, обращения, эпитеты и все другие выразительные средства речи рождаются в национальной форме, то есть в форме, диктуемой законами национального языка, а содержание их отражается в национальных особенностях самой поэтики и служит созданию характеров, передаче национального колорита. Поэтому здесь чаще всего подстерегают опасности искажения авторского стиля, который прикреплен к одному из наиболее трудно передаваемых пластов в переводе - к бытовому пласту.

Вот как звучит приглашение свата в русскоязычном варианте:

Вот, где братцы, разгуляться!
Вот потеху разведи!
Поднимайся, не стесняйся!
Эй, в присядочку пошли!
Ходят чарки, пышут шкварки,
Разговоры, шум и крик.
Вот где весело сегодня,
Где беду забыл мужик!

(Купала 1973: 604)

В болгарском воссоздании Х. Попова:

Хайде, братя, на софрата!
Веселба, гуляй е днес!
Бьрзо ставай, заигравай,
клякай, рипай до нощес!
Пий по мъжки, вземай прьжки
да не стихва смях и вик
Цяло село, давай смело,
грижи забрави, мужик!

(Купала, Колас 1982: 162)

Многое из того поистине "сусального" купаловского пласта в переводе Х. Попова не нашло своего полного отражения, в отличие от русского, но зато как точно передана атмосфера крестьянской свадьбы! Болгарский переводчик очень осторожно подходит к своей интерпретации купаловской поэтики, к передаче его стилевых особенностей. Каждое слово передает не только смысл, рисунок, но и ритм оригинала: веселый, безудержный ритм происходящего вокруг. Задорно от всей души, и в болгарском переводе сами слова, кажется участвуют во всеобщем веселье. Одно за другим они как будто бы пускаются в пляс вместе с героями, "и свирят, свирят, та примират, както нийде, никой пьт!..."

Христо Попову были по душе полнокровность купаловской строки, свежесть образов, вдохновенный полет стиха, богато насыщенного земными соками. Художественная щедрость, такт и безукоризненный вкус, которым доверялась ткань повествования подлинника, провели переводчика по трудному пути фольклорных, этнографических водоворотов и не позволили ему заблудиться, свернуть с дороги. Очевидно, именно поэтому ему удалось продемонстрировать свое мастерство, проявить свой талант в перевоплощении такой сложной и почти "непереводимой" поэмы, как "Адвечная песня".

Приведем еще один пример переводческого мастерства, который не может не радовать. В белорусском оригинале:

Ты, сястрыца, дось смуціцца,
Уздыханне ў кут пашлі,
Еш, лябёдка, запі водкай,
Душу песняй весялі!
Кончым зараз гэты галас,
Гульня пойдзе за нішто;
Зажывем мы па-сваему,
Як ніколі, як нiхто.

В болгарском переводе:

Ти сестрице, умири се,
не въздишай, не жали!
Птичко кротка, с глътка водка,
с песен се развесели!
Глъч и врява отщумява,
всеки ще се прибере;
с теб двамина до амина
ще живеем най-добре.

(Купала, Колас 1982: 163)

Заметим, что в "исполнении" Х. Попова сохранены даже внутренние рифмы, их месторасположение, сохранена эвфония подлинника. Так купаловскому "зажывем мы па-сваему", переводчик находит яркий фольклорно-разговорный эквивалент - характерное для болгарина выражение-пожелание о вечном союзе душ, о долгой совместной жизни: "с теб двамина до амина" (вдвоем с тобой до конца, до "аминь").

Поэма "Адвечная песня" написана в другом "ключе", в других красках, совершенно противоположных светлой, жизнерадостной палитре восторженной купаловской песни любви ("Она и я"). Переводчик Христо Попов не боялся перемен чувств, настроения, переходов из одной светогаммы в другую. Ему помогали накопленный профессиональный опыт, выработанный переводческий метод, чутье поэта и тонкого литературоведа (можно добавить - купаловеда).

В болгарской интерпретации поэмы "Адвечная песня" есть немало счастливых переводческих находок и настоящих удач. Х. Попову удалось перевоплотить глубину мысли оригинала, своеобразие символики этого "классического произведения о вечном круговороте человеческой жизни", сохранить дыхание белорусского подлинника. Учитывая эстетические требования читательской аудитории, ее высокие художественные запросы, переводчик дает возможность почувствовать всю прелесть формы купаловской поэзии. Поэтическая ткань его болгарского воссоздания отчетлива, выдержана в нужной интонационной окраске.

Поэма "Адвечная песня" и на болгарском языке - это мастерски выкованная цепь, в которой разрыв и выпадение одного звена неизбежно ведут к распаду целого. Переводчик здесь постигает широкий комплекс мыслей и переживаний, символику и ассоциации, многокрасочность и контрастность поэтической ткани оригинала. Музыкальная, звуковая сторона речи, весь арсенал тропики, как и все остальные изобразительные средства, играют свою роль лишь в единстве с содержанием и ни в подлиннике, ни в переводе не могут служить самоцелью. Тонко воссоздавая богатство поэтической манеры Купалы, болгарский переводчик убедительно раскрывает его философию, рассуждая вместе с ним о сложных проблемах бытия, о "вечном круговороте жизни".

"В поэме только на первый взгляд круг замкнутый, - отмечает Х. Попов, - силы зла непобедимы, спасенья - нет. Я. Купала - оптимист. Купала-свободолюбец видит выход. Поэт указывает выход словами пастушка: "Як я ў сілачку ўбяруся, змагу ўсё". Не случаен и вопрос мужика:

і калі ж з табой
Мы, сталёвыя,
Здабываць пайдзем
Шчасце новае?

Зло, нарастая восходящей градацией, становится невыносимым, и, достигая своей кульминации, неминуемо гибнет" (из интервью автора исследования с Христо Поповым).

"Адвечная песня" заканчивается образом Тени Мужика. Оперевшись на поваленный крест, он спрашивает у духов, как живут его предки: "как дети живут без отца". И действительно, концовка поэмы может лишь "на первый взгляд" показаться мрачной и безнадежной. Купала - "свободолюбец", Купала - "оптимист" видит выход в том, что его герои готовы подняться и пойти: "Здабываць пайдзем // Шчасце новае" (добиваться пойдем счастья нового). Слова Х. Попова сами по себе красноречиво говорят о том, как глубоко переводчик почувствовал основное идейное направление купаловской философской мысли, насколько глубоко проник он в замысел переводимого произведения.

Переводчика интересует не только "сусальный" пласт текста, но и его внутренние, глубинные, подтекстовые стороны. Таким образом, он освобождается от сковывающих "уз подлинника" и все "танталовые муки" в процессе преодоления языкового сопротивления оригинала остаются за чертой, за горизонтом обозримого, и в окончательном варианте его болгарского воссоздания нет ни тени переводческих мучений.

Сопоставляя белорусский и болгарский текст этой "маленькой поэтической энциклопедии белорусской крестьянской жизни" (С. Владимиров), мы прослеживаем много общего в интонации, в системе выразительных средств, в художественных приемах, в ритмической структуре. Переводчик стремится сохранить колорит рисунка и музыку стиха, потому и нет того впечатления вымученности, которое зачастую производят переводы произведений Я. Купалы на болгарский (и не только на болгарский) язык.

"Национальная форма передается не искажением языка, на который переводится данное художественное произведение, не прилаживанием этого языка к чужим грамматическим нормам, не гримировкой, костюмировкой и бутафорией" под местный колорит (Кашкин 1977: 391).

Национальная форма передается глубоким проникновением в самую суть национального и социального своеобразия народа, убедительным раскрытием того, как психическая общность нации выражается в его языке, и того, как в литературе это выражение психической общности нации осложняется индивидуальным своеобразием стиля автора и изображаемого персонажа.

К тому же, при переводе белорусской классики начала двадцатого века нельзя не учитывать ее национального своеобразия, ее феноменальности. Иными словами, того, что в свое время хорошо заметил Максим Богданович, занимаясь творчеством Тараса Шевченко:

"Стих Шевченко, - писал он, - походит на освещенный изнутри бумажный китайский фонарь. У него нет блеска, сияние его мягкое и ровное, но вместе с тем видишь, что внутри он полон света, и только полупрозрачная оболочка не дает этому свету хлынуть во все стороны ослепительным потоком".

Слова М. Богдановича о своеобразии шевченковского стиха в полной мере можно отнести и к стиху Янки Купалы, и к болгарской интерпретации Х. Попова купаловской поэзии. Его переводы убеждают нас в том, что болгарский интерпретатор владеет "глубоким проникновением в самую суть национального и социального своеобразия" белорусского народа, в неповторимое своеобразие индивидуально-творческой манеры переводимого автора. Он внутренним своим зрением поэта увидел то, что кроется за "полупрозрачной оболочкой" и воссоздал внутренний свет купаловской поэзии.

В процессе воссоздания переводчик во многом зависит от автора, он подчиняется его воле, следует его мысли, выражает его чувства, но он не является его "рабом". Если автор отображает в своем произведении собственное видение мира, объективную действительность такой, какой он видит и воспринимает ее, то переводчик имеет перед собой в качестве "объективной действительности" подлинник, то есть произведение данного автора.

Каким путем переводчик добивается адекватного воссоздания подлинника - его личное, творческое дело. В этом заключается его изобретательность, его интуиция, его художественный талант. И если он мастер своего дела, то прежде чем начать воссоздавать на новом языковом материале мысли и чувства, идеи и художественные образы оригинала, он соотнесет их путем ассоциаций и представлений с материальной и эмоциональной стороной жизни, со своим личным и многовековым опытом своих предков. Не надо забывать, что мысли и чувства, идеи и образы - сами по себе категории вторичные, что они являются отражением в сознании человека его бытия и для их передачи на другой язык недостаточно чисто языковых средств.

Вспомним широко известное высказывание Л. Н. Толстого о том, что "искусство всегда воспоминание", и сразу поймем, как необходимо воспоминание в сложном и многоаспектном искусстве перевода. Болгарский переводчик как настоящий мастер своего дела, восприняв на языке оригинала мысль автора, в своем сознании повторяет весь процесс создания художественного произведения. Естественно, что выразить свои чувства поэт- переводчик может лишь на родном языке. И вот он в меру опыта и таланта мобилизует ресурсы мастерства и создает новое качество - произведение на своем языке, в которое вложена его индивидуальная трактовка прочитанного.

"В этот миг, в решающий момент творческого процесса, - пишет Россельс, - когда в душе переводчика сталкиваются стихии двух языков - того, на котором он прочитал, и того, на котором собирается выразить прочитанное, происходит разряд, вспышка колоссальной силы. Светом ее подлинник освещается на всю глубину, озаряется не только структура образов, своеобразие стиля, но и архитектоника всего произведения, композиционные ходы, внутренние связи, распределение объемов и пропорций. И все это помогает постичь главное - замысел, ведущую идею, тот комплекс мыслей и чувств, рожденных жизненным опытом, который, в конечном счете, и надлежит воссоздать" (Россельс 1984: 23-24).

Христо Попов исходил из главной художественной задачи белорусского классика, шел за ним, воплощая ее на своем языковом материале. Переводчику дорого каждое движение купаловской мысли, каждое слово Купалы, каждая поэтическая деталь и поэтому в его болгарском воссоздании поэмы "Яна і я" и "Адвечная песня" звучат соразмерно, волнующе трогательно.

Отраженный в сознании болгарского переводчика весь личный в самом широком смысле слова опыт (весь комплекс мыслей и чувств, рожденных жизненным опытом), который, в конечном счете, и надлежит воссоздать, подсказывает ему мысли, одетые в соответствующую форму родного языка.

Идя таким путем вслед за авторским вдохновением, адекватно, художественно равноценно передавая многообразие поэтического арсенала, сложную аллегорико-метафорическую систему белорусского классика, находя самые верные эквиваленты и попадая в магнитное поле купаловского поэтического магнетизма, Христо Попов талантливо воссоздает его.

Воссоздать на языке перевода мысли, содержащиеся в подлиннике, передать эстетическую ценность подлинника посредством равной эстетической ценности и стать практически соавтором переводимого произведения - в этом и заключается на наш взгляд, особый "гипнотизм" поэтического перевода.

© Роза Станкевич
=============================
© Електронно издателство LiterNet, 16.09.2005
Роза Станкевич. Янка Купала, Якуб Колас и Максим Богданович в Болгарии. Варна: LiterNet, 2005