ПОСВЯЩЕНИЕ В МАСТЕРА

Павел Парфин

web | Посвящение в Мастера

5.

Ходасевич неотрывно смотрел в окно такси, наблюдая то темное, немного зловещее, о наступлении которого в народе говорят: “Ни зги не видно!” В далекой вышине, там, куда не доставал Вадькин взгляд, ревнивая ночь замазала дегтем бесстыжие глаза звезд и месяца-сутенера. Загнала в черный чулан безропотное мартовское небо. Завесила окрестности густой волокнистой мглой. Мгла сгущалась...

На земле жизнь проходила по-другому - в неясных проблесках темно-серого снега, лежавшего в загородных посадках, встречавшихся на пути вперемежку с низкорослыми частными домами. Такси, стреляя во мрак из крупнокалиберных фар, подъезжало к Барановке.

Ходасевич и Катарина сидели на заднем сиденье, отдавая его холодной спинке остатки своего тепла - в салоне не работала печка, а может, водитель жлобился ее включать. Катарина положила голову Вадьке на плечо и едва слышно мурлыкала в такт гудящему двигателю. Вадька сидел как кол, зажав в руке то, что еще четверть часа назад называлось Эросом-Купидоном... Вот частные дома кинулись навстречу такси, тут же расступились, построившись по обеим сторонам дороги в две нестройные шеренги. Беззлобно ощерились золотыми коронками окон, по-собачьи залаяли, то тут то там старательно подхватили песенку, подслушав ее у автодинамиков. А может, и нет: Ходасевичу нравилось домысливать происходящее. Автомобильная магнитола, оставаясь на своей волне, нескромно выдавала чужие чувства, бешено мигая желто-зелеными огоньками.

По-видимому, уже не в силах скрывать свои мысли от Ходасевича, Катарина вдруг взорвалась пылкой тирадой:

- Вот мы все с тобой говорим: вдохновенье да вдохновенье!

Улыбнулась растерявшемуся от неожиданности Вадьке и уже спокойней продолжила:

- По большому счету, вдохновение не заряжает нас тягой к творчеству, способностью пламенно творить. Точнее, оно дорого не этим. Вдохновение возвращает нас в вожделенный драйв. Это так, Вадик. Драйв - это всегда желанный и невыдуманный рай. Причем рай движущийся и движущий нас. Нет, он ни коим образом не связан с потусторонней жизнью, бестелесной и бесчувственной метафизикой. Драйв-рай - это наша жизнь с привычной системой мер - праведностью и грехом, Богом и дьяволом. Но обязательно - жизнь в движении! Движении духа, души, ума, плоти, наконец. Через сомнения и сопротивления - драйв!... Однако это не все. Это не просто движение - это должно быть дви-жжение! Понимаешь?... Жжение, которое испытываешь, потому что ты движешься, трешься обо все, с чем приходится сталкиваться, общаться, иметь дело, обнимать, бить морду, рожать детей и т.п. в жизни. Дви-жжение от ясного, яркого, четкого и небезопасного ощущения полноты жизни! Драйв - это по-ток! Понимаешь?... Но не тот ток, на котором бьют глухарей, а необъяснимый по-ток, который сам бьет! От которого возгорается искра! Искра - от нее и от трения сгорают наши сомнения. Драйв преображает жизнь, обостряет ее восприятие и при этом делает неважными многие вещи. “Уже не важно”, как поет Муммий Троль, кто любовник, а кто муж, кто убийца, а кто потерпевший. Смысл преступления, смысл любви и измены, даже смысл счастья, как боль после драки, доходит потом. Когда кончается драйв. Кто-то этим довольствуется, а кто-то не может никак успокоиться: “Что?! Неужели дви-жжение больше не повторится?!” В этот момент кое-кто из нас начинает поиски нового драйва. Если бы не вдохновение, эти поиски могли затянуться для нас с тобой на долгие годы! Вдохновение - это ветер, который дует в сторону рая! Что ты скажешь об этом, Вадим?...

Ходасевич, глядя на подмигивающий дисплей автомагнитолы, пережевывал в уме, что и как говорила ему сейчас Катарина. Ее речь... Ее речь порой (например, как сейчас) выглядит жутко правильной, жутко умной, не выходящей за литературные берега. А бывает, из нее прет такой базар, весь на понятиях и понтах! Не Катарина, а Достоевский какой-то!... Конечно, у них с Катариной разное восприятие мира, что объясняется, по-видимому, разным темпераментом и разной степенью образованности. Конечно, у них разные боги. Но (и еще раз но!) их объединяет, сближает одна черта: ощущение какой-то огромной утраты - утраты не вообще и по прошествии времени, а сейчас, сию минуту. Они оба, каждый свое, без конца теряют что-то важное. Что? А Бог его знает! Ходасевич нервно поерзал на сиденье, невольно встревожив покой вновь замершей на его плече Катарины. Вернулся опять к своим мыслям. Говорят, такое драматическое восприятие мира свойственно подросткам. Значит, он, Ходасевич - тридцатичетырехлетний под-росток. Придавило его Ростком - времени, государства, семьи, обстоятельств, недостатков характера. Да мало ли что прет поблизости!... Поэтому он до сих пор под Ростком...

Такси свернуло в проулок, заскользило вдоль покосившихся и стоящих по стойке “смирно” заборов, в одном месте неосторожно коснувшись щекой их деревянной щетины, повернуло еще раза два или три, тихонько проскочило мимо сказочно-нелепых теремов зажиточных сумских цыган и, наконец, без команды, как старая хозяйская лошадь, встало у высоких ворот большого двухэтажного черного дома, мрачного, как беззвездное небо. Ни палисадника возле дома-монстра, ни огонька, ни звука за закрытыми наглухо ставнями!

- Ну, и на фига ты меня сюда привезла? - поеживаясь, спросил Ходасевич, когда отпустили такси. - Там избушка-поебушка, здесь трущобы покруче!

- Поосторожней с трущобами-то! - озлилась Катарина, первой проходя в массивную калитку в воротах. - Сейчас зайдем - ты ахнешь! То же мне, архитектор выискался!...

Войдя в дом, Ходасевич сразу же почувствовал, что попал в лабиринт. Где-то здесь он начинался... Со всех сторон давила темнота, она осязаемо дышала в уши, глаза, затылок. Но вот Катарина, чье присутствие Ходасевич угадывал лишь по дыханию и запаху духов, щелкнула выключателем - сверху пролился очень яркий электрический свет. Под выключателем, расположенным слева от неожиданно красивой, отливающей темно-красным, будто кагор, двери, Вадька прочел: “Я есьм Путь и Истина и Жизнь”- и тут же рядом: “Воля! Целься и бей! Быть сражению! Осознай и принуди себя к движению! Отныне не “я хочу”, а “я должен”! Распрямись, воли подорожник!”

- У тебя что тут, секта какая прячется? - ляпнул, не подумав, Ходасевич.

- Не совсем так, - потупившись, призналась вдруг Катарина. - В этом доме скрываются опальные вакханки.

- Кто?

- И одна из них - это я.

Красивая темно-красная дверь вела в длинный, уводивший, наверное, на край света коридор - ступив в него и поначалу не увидев его противоположного конца, Ходасевич понял, откуда у него предчувствие лабиринта. В отличие от прихожей (или как там зовется здесь предбанник, где Вадька прочел о Боге и воле), свет в коридоре струился рассеянный, двусмысленный, как блеск глаз счастливой женщины. Пока молча шли, Ходасевич с настороженным интересом разглядывал стены. Голые, лишь местами драпированные темной матовой не то тканью, не то кожей, не то еще черт знает чем, они источали беспокойные запахи. В них чудился запах корицы, женских волос и лесного ветра, вдруг вырвавшегося из дремучей, непролазной чащи... Ходасевич так разволновался, что почувствовал удушье. Как спасения, он искал на стенах хоть что-нибудь, хоть кривой гвоздь или невзрачную картинку, чтобы зацепиться за них взглядом, чтобы удостовериться, что он еще в этой, по-прежнему продолжающейся для него жизни, а не на ее неизбежном краю, до смерти пугающем Вадьку своей близостью.

Желал Ходасевич спасения - и спасся, заметив в углублении в стене, неизвестно для чего предназначенном, пустую бутылку из-под вина. Ходасевич даже невольно ойкнул, увидев ее, по инерции прошел еще пару шагов вперед, затем вернулся, но сразу взять бутылку не решился: ужасный дракон глядел на него с темно-красной, цвета пройденной двери, с волнистыми краями этикетки. У дракона была нежная женская грудь. Любопытство все-таки взяло верх над Вадькиной осторожностью и неизъяснимым волнением, и Ходасевич вынул из углубления бутылку. Пасть дракона извергала вместе с огненным жаром немые стенания, но чудесная грудь оказалась все же не его, а восхитительной юной особы, которую дракон сжимал в объятиях. Длинные волосы красавицы вздымались - они тушили огнь чудовища.

- Страсть!! - вдруг прокричала возле Вадькиного уха Катарина. От неожиданности Ходасевич едва не выронил бутылку, резко прижал ее к груди - стекло звякнуло о металлические кнопки его куртки.

- Какой ты пугливый, Вадик! - Катарина расхохоталась своим обычным низким, грудным смехом. Потянулась к бутылке. - А ну-ка, дай сюда! - поцеловала вдруг ее горлышко. - Теперь ты поцелуй! - и, предваряя возможные Вадькины возражения, голосом, строгим и неожиданно звонким, будто она давала клятву, произнесла. - Это первый ритуал, который ты обязан выполнить в моем доме! - и вновь, не удержавшись, расхохоталась. Но Ходасевич все равно поцеловал бутылку с драконом и девушкой. Запрокинув голову, дождался, когда на язык скатятся несколько терпких капель, отчетливо пахнущих сосновой смолой. Но вместо того чтобы раствориться в его желудке, вино внезапно проникло в голову, шибануло по мозгам, да так крепко, что Ходасевич вдруг... побежал по коридору. Его пытались обогнать чьи-то тени, пытались вернуть женские голоса, кто-то всю дорогу стучал чем-то звонким об пол, а Вадька все убыстрял и убыстрял свой бег...

- Тебе что, плохо?

Совсем близко от Ходасевича всплыло из небытия Катаринино лицо. Глаза у нее были бледно-зеленые, как разведенный виноградный сок. Вадька, продолжая стоять напротив все той же выемки в стене, заметно покачивался, как дерево на ветру.

- Почему у тебя такие красивые глаза и такой жуткий смех? - спросил Ходасеивч. Он понял, что только что был без сознания. - И вообще, что это за пойло?

- Я вакханка. Поэтому у меня такие глаза и такой смех, - ответила лишь на первый вопрос Катарина. - Пойдем, тебе надо прилечь.

Не доходя до конца коридора, они свернули направо, в едва заметный проход. Сразу же начиналась лестница, круто ведущая вверх. Ходасевич помог Катарине откинуть массивную крышку люка. Они очутились на тесной узкой площадке. Вадька вдруг буцнул какой-то мягкий круглый предмет, не поленился, поднял его с пола. Это было яблоко, медно-желтое, сморщенное, но такое пахучее, словно вобрало в себя аромат большого урожая. Чудесный запах жизни!... Ходасевич осмотрелся: длинная стена, та, что пониже, с потолком-крышей, под углом уходящим вверх, небольшим оконцем, черным и бездушным, как квадрат Малевича, выходила во двор. Правда, подумалось в этот момент Ходасевичу, шарахни сейчас по окну, разбей его будто выкрашенное черной краской стекло - и ворвется в дом белый свет!... В стене напротив близнецами замерли две двери.

- Ну, какую выбираешь? - стараясь придать голосу таинственности, спросила Катарина.

- Это что, как Илья Муромец на распутье? - Ходасевич усмехнулся и толкнул внутрь правую дверь. С первым же шагом в нос шибанул резкий, кисловатый запах немытой совокуплявшейся плоти. Разглядеть ничего не удалось - как и в коридоре, свет в помещении был тускл, очертания стен неясны. Лишь слева от двери, возле фантастических груд одежды (похоже, они попали на сэконд-хэндовский развал), Вадька заметил Санчо Панса на его любимиом осле. Странно, отчего вспомнился ему этот вечный оруженосец?... То пузатый чайник восседал на колченогом стуле.

Ходасевич поморщился.

- Ну и вонь! Будто всю ночь трахались!

- Во-первых, ночь только начинается. А, во-вторых... чем тебе не нравится аромат любви?

- Аромат любви? - Вадька хмыкнул. - Да здесь трахались не меньше двух жадных баб и двух потных мужиков!

- Не угадал. Их было больше. И все же это... - Катарина, закрыв глаза, с нарочитым наслаждением вдохнула сумрачный, спертый воздух, - и все же это аромат, будоражащий воображение и напоминающий плоти о ее главном предназначении. Ты скоро с этим согласишься, Вадик. А пока... Чаю хочешь? - не дожидаясь ответа, девушка плеснула из чайника в стакан, стоявший там же, на стуле, и протянула Вадьке.

Чай был, на удивление, горячим, крепким, с приятной горчинкой. Заваренный на травах, он навязчиво напоминал о прошлогоднем лете, о его густых, пьянящих ароматах, о травах, которые по пояс, о стогах, из которых не выбраться, не вернуться в пыльный город... Чай пах черт знает чем! Ходасевич отпил из стакана, потом... потом жадно опрокинул его и проглотил вяжущую язык жидкость. Не допил, может быть, полглотка. Наконец осмелел и сделал пару шагов к пропасти.

В глазах помутилось, взгляд заметался, закрутился вокруг одному ему известной оси, будто стрелка компаса, голова закружилась... Взгляд вдруг замер, обращенный внутрь самого Ходасевича - и ничего не увидел!...

Катарина вовремя поддержала Вадьку под локоть, спасительно задышала в лицо.

- Фух!... Что это со мной? Во второй раз!

- Ничего, пошли. И не такое бывает.

- Там вино, здесь чай! Что ты мне все подсовываешь?!

Ходасевич послушно шел за Катариной. Она подвела Вадьку к ширме из такого же матового материала, каким были драпированы отдельные места стен в коридоре. Ширма была расписана замысловатым рисунком, Ходасевич не успел толком его рассмотреть - девушка плавно отвела край ширмы и легонько толкнула в плечо своего спутника. Впереди стояла странная кровать. За ней, метрах в десяти, дышала, жила стена, выкрашенная в тревожный молочно-белый цвет. Будто плотный туман проник в комнату и встал стеной. Ходасевич уже стал различать голоса, влажный кашель, шум, схожий с тяжелым дыханием топи, словно за стеной-туманом расстилалось болото - шагни навстречу и завязнешь навеки... Вадька мотнул головой, поспешив избавиться от наваждения. Шумы пропали, но остались странная кровать и молочная стена. И все ж таки она колыхалась - едва-едва... Мерещится черт знает что! Ходасевич сердито посмотрел на кровать.

В первый момент она показалась Вадьке полуразобранной -без матраса и спинок, но зато с зажженными свечами на концах четырех высоких стоек, к которым крепилась пустая рама кровати. Вместо матраса на ней в три яруса, менее чем в полуметре друг от друга, были натянуты простыни. Прозрачные, они были расписаны тем же сложным рисунком, который Вадька не смог разобрать на ширме. Драконы, опутанные не то разноцветными нитями, не то лучами нездешних звезд. На простынях громоздилось много странных предметов, среди них украшения из керамики, даже еда, разбросанная, казалось, как придется. Но Катарина помешала Ходасевичу рассмотреть удивительную инсталляцию.

- Не смотри пока. Сейчас ты сам примешь в этом активное участие.

В руках Катарины вдруг появилась такая же прозрачная простыня, она загадочно позванивала чем-то металлическим, блеснувшим в глаза Ходасевичу.

- Что это за прибамбасы? - спросил он.

- Натяни-ка на кровать! - Катарина протянула простыню, и Вадька ухватился за прохладные замки-карабины, пришитые к ее углам.

- Вот что звенело!

Ходасевич защелкнул карабины на четырех кольцах, каждое из которых было приварено к высокой стойке. Простыня натянулась цирковой трапецией. Еще четыре кольца, расположенные под самыми свечами, остались свободны.

- Простыня - не простыня, гамак - не гамак! - подивился Вадька. Он нагнулся - любопытство не давало ему покоя, - увидел, что и три нижних простыни с живописным на них беспорядком таким же образом были натянуты на кровати.

- Не смотри! - крикнула Катарина. - Ложись!

- Да брось ты, Катарина! - воспротивился чудачествам подруги Вадька. - Давай лучше выпьем чего-нибудь! А? А потом я тебя поцелую! - с нарочитой веселостью он захохотал.

- Это я тебя... поцелую. Но сначала ложись, Дионис!

Ходасевичу показалось, что Катарина затеяла с ним какую-то игру, и он, притворившись, сдался, решил ей подыграть. Лег, растянулся на простыни с удовольствием - и тут же почувствовал, как незнакомая волна уносит его отсюда. Опомниться не успел - Катарина наклонилась над ним и в мгновение ока обвела его тело неизвестно откуда взявшейся кисточкой.

- А теперь поднимайся! - приказала девушка. - Почитай, пока я все приготовлю. Вон сколько книг!

6.

Недоумевая, Вадька поднялся и, может, только сейчас обратил внимание на этажерки: две стояли в двух метрах от изголовья кровати, одна - примерно на таком же расстоянии в ногах. Он направился к этажеркам-близняшкам, невысоким, с маленькими и кривыми, как лапы таксы, ножками. “И здесь такой же бардак!” - хмыкнул недовольно Вадька, подойдя ближе к этажеркам. Чего только не было на пяти их овальных, покрытых вишневым лаком полках! Тарелка с наполовину ощипанной виноградной гроздью, керамические автомобильчики и тут же рядом керамический череп, кисть правой руки и, с первого взгляда, бесформенный кусок обожженной глины, при ближайшем рассмотрении оказавшийся копией печени человека. Будто тот бог, который слепил человека из глины, хранил здесь его запчасти и прочие архетипы своего творенья. А сколько было предметов из бронзы, зеленовато-жемчужной кости, лакированного дерева и даже болотного тростника! Один только резной костяной ключ чего стоил!... А книги, книги! С корешками и без, с золотистыми пятнами и запахом прошлого и, наоборот, ароматом молока - благовонным ароматом новорожденного...

В глаза Ходасевичу бросился позолоченный фолиант. Им оказался первый том словаря Даля. Пальцы нащупали узкую жесткую закладку, видимо, из пластмассы - Вадька открыл на этом месте словарь.

“Вдохновение, - прочел Ходасевич подчеркнутое будто специально для него красным маркером слово. - Господи, о таких вещах пишут в книгах, а мне черт-те чем приходится заниматься! Зачем эта комната? Этот беспорядок? Простыни?... Какого черта я сюда приехал?!” Посокрушавшись, правда, недолго, Ходасевич оглянулся на до сих пор хлопотавшую над странным ложем Катарину, вздохнул потерянно и - делать-то нечего! - углубился вновь в чтение: “...Высшее духовное состояние и настроение; восторженность, сосредоточение и необычайное проявление умственных сил. Наитие, внушение, ниспосланное свыше... Истина и добро вдохновители мои...”

“В мертвого жизни не вдохнешь, - Ходасевич повторил одну из строк. - А в меня-то можно еще вдохнуть? Найду ли силы самому себя вдохновить?... Или, может, ей удастся? - Вадька на миг представил себе Катаринины бледно-зеленые, цвета разведенного виноградного сока, глаза, - Может быть, она... за неимением в душе моей Бога, - Вадька невесело усмехнулся, - как сказано в этой книжке, оживит, восхитит, воспламенит, пробудит наконец мой дух? Может, она, энергичная, мыслящая, современная, совершит чудо - вернет мне способность к самовыражению? Освободит мой дух, и я вновь проявлю себя сильно, напористо, чисто! Во как!” Ходасевич подивился собственной патетике. Потом сник, продолжая бесцельно разглядывать содержимое полок. Тем не менее заставил себя нагнуться, чуть ли не встать на колени и вдруг выволок из-под этажерки размером с декоративный пивной или коньячный бочонок бочкообразный предмет, золотисто-красный в тусклом электрическом свете, отлитый, по всей видимости, из бронзы и, скорее всего, очень давно, потому что сильно тянуло к бочонку и одновременно отталкивало от него. Как это часто случается при первом знакомстве с очень древней вещью - нам так хочется познать ее, но защитное поле прошлого не пускает...

Ходасевича заинтересовал рисунок на стенках бронзовой вещи, назначение которой он никак не мог определить. Рисунок был рельефным, на удивление четким, безудержная фантазия древнего автора целиком овладела воображением Ходасевича. И снова в центре - дракон, с огнедышащей пастью, с бивнями слона и хвостом змеи. Чьи-то головы или морды с оскаленными зубами валялись подле его лап, какие-то маленькие люди, запрокинув головы, казалось, с благоговением смотрели на дракона. Рядом ползла великанская улитка, ее подгонял копьем рослый богатырь со свирепым китайским лицом. На спине чудо-улитки вместо спирального домика вознеслась крепостная башня. Рядом, будто в наказание, была насажена на кол изящная пагода... Красавица опустилась устало на землю, в ногах ее лежал мешок, полотнище его было разорвано, из дыры высыпалась уйма шаров неправильной формы, из некоторых, как птенцы из яиц, вылезали крошечные люди...

Ходасевич не заметил, увлеченный изучением сказочного рисунка, как за этажерками, как раз напротив того места, где стоял Вадька, всколыхнулась легкая стенка ширмы, как мелькнула маленькая тень и замерла, упав неслышно на спину Ходасевича.

- Здеся все очень просто, мужчина! - произнес вдруг знакомый голосок, тут же завороживший Вадьку детским косонязычием вперемежку с нездешней певучестью, звонкостью. - Мужчина, это древний лаквьетский барабана. Нгок лу называется. Здеся - история лаквьетов. Вся, вся!...

- Вансуан?! - Ходасевич по-настоящему обалдел, увидев рядом миниатюрную потаскушку. - Ты-то здеся... Тьфу! Какого черта ты тут делаешь?!

- Лаквьеты, ты должен знать, мужчина, - это предки народа Вьетнама, - как ни в чем не бывало продолжала Вансуан. - Прародитель лаквьетов, мудрый их наставник - Лак Лаунг Куан. Что значит: государь Дракон Лак. Вот он, на барабане, убивает врагов Намвьета. Намвьета, мужчина, - это первая государства лаквьетов. Их враги - китайские воины из империи Западный Хань. Господин Дракон освободил народ...

Ошалевший и неизвестно отчего злой, Ходасевич оглянулся, словно ища поддержки в Катарине - Вадька вдруг испугался маленькой вьетнамки, точнее, ее неожиданного рассказа, ее знания удивительной истории древнего народа. Слова Вансуан растворились в сознании Ходасевича, сделали его против воли причастным к трехтысячелетней истории, внезапное знание ощутимо надавило на плечи, как горе или как безмерное счастье. Слушает ли, видит ли, познает ли человек, новое знание подвергает его риску, никто наперед не знает, чем оно отзовется - познавший обретет силу или будет повержен... Ходасевич остро нуждался в этот миг в поддержке, но Катарина по-прежнему хлопотала над идиотским ложем.

- Что ты меня грузишь разными лак... и драконами тоже? - Вадька решил пойти в наступление на маленькую Вансуан. - На этом на твоем барабане всякая чушь! Что еще за баба с рваным мешком? А улитка с башней на горбу!

- Мужчина, сначала успокойся. Катарина тебя позовет, - Вансуан взглядом, спокойным и мудрым, как история лаквьетов, смерила Вадьку с головы до ног. - Лак Лаунг Куан - храбрый воина. Но, мужчина, ты не знал этого: господин Дракон был хороший хозяина. Настоящий хозяина! Он научил лаквьетов выращивать рис и угождать червям.

- Тьфу! Каким еще червям?

- Эти черви священны, мужчина! Больше не плюй так! Черви рождают шелк...

- А-а! Шелковичные черви! Так бы сразу и сказала!

- ...Красавица фея Эу Ко - жена государя Дракона. Она родила мешок. Мешок лопнул, в нем - сто теплых яиц...

- Вкрутую или всмятку?

- ...Вылупились сто сыновей - целое царство!... Мужчина, у тебя есть сыновья?

- Да нет. Не обзавелись как-то детьми, - Ходасевичу почему-то стало неудобно, что у него нет детей.

- А у государя Дракона - сто! Лак Лаунг Куан увел пятьдесят мальчиков к морю, его жена, красавица фея Эу Ко, повела пятьдесят мальчиков в горы. Так и стала Намвьета - первая государства лаквьетов! И был царь Хунг - любимый сын Эу Ко.

- А улитка? А пагода?

- Улитка - это мечта лаквьета. Она сбывается медленно, лаквьет прячет ее в храме-башне. Калан называется. Золотая башня, серебряная башня, медная башня - разные каланы бывают. Как мечты разные... Пагода на столбе - гордость Вьетнама. Деревянный Дьен-Бо называется. Приезжай в Ханой - сам увидишь.

- Я больше слушать люблю. Расскажи еще что-нибудь. У тебя забавно получается, - Ходасевич успокоился, более того, по телу вдруг разлилось приятное тепло - то ли спокойный голос Вансуан так на него подействовал, то ли он, ощутив внезапную усталость, перестал сопротивляться, поплыл по течению рассказа вьетнамки.

- Ты любишь слушать, мужчина? Тогда я сыграю тебе любовь лаквьетов.

С этими словами Вансуан, подойдя ко второй этажерке, почти не исследованной Ходасевичем, выдвинула из-под нижней овальной полки чемоданчик с обитыми медью углами. Медь была грязно-желтой, крышка чемоданчика иссиня-черной, а иероглифы на ней ярко-красные, как кисть рябины на фоне ночного неба. Чемоданчик битком был набит экзотическими музыкальными инструментами, многие были сделаны из бамбука и незнакомой Вадьке породы дерева. Ходасевич присел на корточки и запустил руки в чудо-чемодан. Рядом Вансуан сосредоточенно настраивала странный инструмент с одной струной.

- Что это?

- Бау, - сказала маленькая вьтнамка и издала короткий вибрирующий звук.

- Нет, я про это спрашиваю, - Ходасевич с грохотом вытащил из чемоданчика подобие флейты - бамбуковую трубочку с рядом отверстий и набалдашником на конце. Набалдашник, красный и морщинистый, как лицо старика, был сделан из сушеной тыквы.

- Это шау бау. Из бамбука флейта. Тыквяная голова у нее. Как это по-русски?... Ре-зо-на-то-ра называется!

- Шау бау?! Это что, как в песне? Шау! Бау!

- Как в песне? - не поняла Вансуан и извлекла новый, теперь более протяжный, но все такой же вибрирующий, как голос ветра, звук. - Хороший бау, древний бау, - похвалила она свой инструмент и погладила почерневшее от сыгранных любовий и страданий дерево.

- Погоди, не играй. А это что? - Ходасевич, будто ребенок, наконец дорвавшийся до игрушек, лазил в чемоданчике. Вадька вынул на белый свет сразу несколько бамбуковых стеблей-трубочек, скрепленных вместе. Трубочки были разной длины и имели общий мундштук.

- Мужчина, ты хочешь все знать или услышать большую любовь лаквьетов? - в голосе вьетнамки послышались недовольные нотки. - Здеся много сокровищ Вьетнама. Ты держишь кхен, там чанг бан, что значит “бубны” по-вашему... Остановись, мужчина, прикажи любопытству слушать!

Вансуан, быстро перебирая крошечными пальчиками по одинокой струне, запела. Ее мелодичный, немного взволнованный речитатив сливался с вибрирующими, ноющими звуками старой бау. Песня походила больше на жалобу, раскаяние, чем на рассказ о любви. Вадьку начала тяготить большая любовь лаквьетов, он поднес ко рту флейту шау бау и что есть силы дунул - из тыквяного резонатора раздался пронзительный, как крик гуся, звук. Вадька хотел продолжить, но тут с удивлением услышал, как раздвоилась заунывная песня вьетнамки. В нее змеей вползла чья-то речь, поначалу тихая-тихая, бестелесная и летучая, как аромат лака, который, как ни странно, еще источала флейта шау бау.

7.

Сознание Ходасевича автоматически, с охотой перестроилось на восприятие этой сладкозвучной и далекой, как песня жаворонка, речи. Вадька машинально обернулся и в ту же секунду содрогнулся от увиденного. Вид Катарины, точнее, ее лицо было ужасным от масок, за которыми девушка спрятала свои бледно-зеленые, цвета разведенного виноградного сока, глаза. “Черт, а это еще что за напасть?!” Словно стопку подгоревших блинов, Катарина напялила на себя стопку глиняных масок. Их было, наверное, с десяток. В той, что надета снаружи, с острой звериной мордочкой, было проделано несколько отверстий.

Ходасевич пришел в себя так же неожиданно, как был очарован. Минутная восторженность растаяла без следа. Голос Катарины не казался больше песней жаворонка - он гнусавил из маски неизвестного Вадьке божества, звучал невнятно, будто из преисподней. Может, такими слышатся голоса предков в поминальные дни?

“...Он слыл освободителем. Он освобождал людей от мирских забот. Он разрывал путы монотонного, безрадостного быта. Он увлекал за собой толпы людей, приобщая их к таинствам и радостям свободы... Но сначала он обучил людей виноградарству и виноделию. Послушай, как звучат эти слова! Их сочные, тугие слоги перекатываются во рту словно ягоды! Он - Дионис! Бог виноделия, бог свободы и светлого безумия! В шествии, которым он верховодил, участвовали девять муз-вакханок и козлоногие сатиры...”

Ходасевич поймал себя на мысли, что Катаринин монолог выглядел несколько нелепым после рассказа маленькой Вансуан. Еще пять минут назад он слушал о подвигах Дракона Лака, сейчас прославляли имя Диониса.

“...Музы - значит мыслящие! Хотя в экстазе, в своей виноградной любви к Дионису, они сокрушали все на своем пути. В безумстве они могли растерзать животное, чтобы полакомиться свежей кровью. Мыслящие - значит безгранично свободные!... Музы-вакханки, эти непристойные умницы, обвивали талии виноградной лозой и плющом, высекали тирсами, будто молодые козы копытами, молоко и мед из земли. Музы били в тимпаны, сотрясая боем окрестности и сердца! Им под силу было вырвать с корнем деревья и заставить людей думать, как они. Мыслящие - значит необузданные!”

Катарина, не прерывая пылкого монолога, демонстрировала наглядную анимацию - снимала с лица одну за другой маски. Чем меньше становилось их, тем четче и проникновенней звучал ее голос, все глубже проникая, словно ракета в эфир, в Вадькино сознание. Оно содрогалось и одновременно томилось в ожидании новых взрывов смысла и чувств, которые обнаруживала в себе речь Катарины. Шею и обнаженные плечи девушки обвивала глиняная змея. Катарина наклонилась над ложем из четырех прозрачных простыней (верхняя была уже убрана странными и, казалось, несовместимыми друг с другом предметами), и хвост змеи скользнул в ложбинку между ее грудями.

- Кто это? - Ходасевич кивнул на мозаику, выложенную Катариной внутри алого контура - контура его, Ходасевича, тела на верхней простыне. Вадьке стало не по себе: он делал первые шаги в мире, создаваемом на его глазах непредсказуемой Катариной.

- Это Дионис-Лиэй, он же Бассарей, он же Бромий, что значит “бурный”, он же Дионис-Мусагет, то есть бог-водитель муз...

- А что там за развороченное бедро? - Вадька указал на глиняный фрагмент ноги, похожий на бедро. Бедро лежало в том месте, где было очерчено Вадькино бедро, и представляло собой ужасный вид - разломанное, полое внутри, с обрывками веревки по краям необычной раны.

- Так ты хочешь услышать сначала историю Диониса или муз? - воскликнула Катарина, и змея провалилась в ее декольте.

- Какая разница! Не томи, Катарина! Раз ты начала с Диониса-мусы... или как там его... так и дальше давай! Только объясни: где так можно было изувечить бедро? Дионис что, в автокатастрофу попал?

- Какой ты, право, неуч! Это же бедро Зевса!

- А на фига оно Дионису?

- Да-а, мифов ты не читал - это ясно как божий день. Ну да ладно... Отцом Диониса был Зевс. Как известно - ну разве что не тебе, невежде, - Зевс был женат на Гере, родной своей сестре, но ни одной юбки не пропускал. Ни одной туники, так будет точнее. Однажды, после очередных мужских подвигов от Зевса залетела прекрасная Семела - дочь фиванского царя Кадма. Гера, конечно, стерва была еще та: все уши Семеле прожужжала о том, какой ее муж красавчик, особенно когда является при параде. Семела, дурочка, и попалась: уговорила любовника предстать пред ней во всей красе. Ну, Зевс - кстати, хоть и бог, а мозгов с гулькин нос! - и явился к любимой в огненном прикиде - молнии сверкают, гром грохочет, ураган все сносит на своем пути! Короче, от терема Семелы и бревнышка не осталось! Сама же царевна сгинула в ужасном пожаре, устроенном недотепой Зевсом. Правда, перед тем как стать пеплом, успела-таки родить. От страха, наверное. Ребенок, естетсвенно, недоношенным оказался. И тут папачос проявил вдруг чрезвычайную смекалку и находчивость. В мгновение ока распорол себе левое бедро и - раз - засунул в него не успевшего еще опомниться сына. Быстренько зашнуровал бедро, как свои золотые сандалии, и положенный срок исправно вынашивал, точнее, выхаживал сына.

Катарина вдруг замолчала, задумчиво обвела взглядом ложе, обернулась и, взяв с одинокой этажерки очередную керамическую финтифлюшку, перенесла ее на полузаставленную керамикой простыню. Финтифлюшкой оказался фаллос, готовый к труду и удовольствиям.

- А что потом? - нетерпеливо подтолкнул Катарину к продолжению рассказа Ходасевич. Видно было, что его всерьез увлек древний миф в свободной Катарининой интерпретации.

- Потом?... А что потом? Ничего особенного: когда пришло время, Зевс развязал шнурки на бедре и вынул здоровенького Дионисика. После чего отдал сына на воспитание старой деве - нисейской нимфе.

- Дионис потом ее трахнул, когда подрос?

- А я почем знаю? Я над ними свечку не держала!... Да, но, по-моему, мы слишком много времени посвятили бедру Зевса. Вот, глянь сюда. Ты ничего не хочешь сказать о желудке Диониса? Правда, он впечатляет?

Ходасевич мельком взглянул на глиняный желудок - клубок растревоженных змей, поморщился, перевел взгляд на сердце - изящную и одновременно щедрую кисть винограда из черно-зеленой керамики и, наконец, уставился на замерший сторожевой башней член.

- Голем, как пионер, всегда готов? - спросил Ходасевич. “Голем” у него вырвалось самопроизвольно, Вадька не придал значения тому, что вдруг вспомнил имя космического человека. Зато Катарина, напротив, подозрительно посмотрела на Ходасевича, покачала головой и только тогда ответила:

- Дионис символизировал плодоносящие силы земли, бурные, бурые, как долго стоявшая и наконец хлынувшая кровь дремучих животных. Или как поднятое из самого центра земли вино... Вадик, ты должен поцеловать фаллос Диониса, - неожиданно потребовала Катарина, - с него начинается...

- Ты что, обалдела совсем?! - перебил-возмутился Ходасевич. - С какой стати я буду целовать х.., пускай он трижды глиняный!

- Постой, не горячись! Дело не в поцелуе фаллоса, дело в самом поцелуе! - Катарина старалась говорить ровно, но Ходасевич почувствовал, как девушка едва сдерживает внезапно охватившую ее не то тревогу, не то возбуждение, не то еще какое-то похожее сильное чувство. Катарина закашлялась, и ее прорвало. Куда только делись жаргонные словечки, грубоватая ирония! Казалось, даже голос ее освободился от чрезмерной хрипоты.

- Поцелуй - всегда замкнутое кольцо. По нему, как по проводу электрический ток, проносятся наши чувства. Чем они откровенней, пылче, чем они несдержанней, агрессивней, тем больше поцелуй напоминает по форме правильный круг, - Катарина перевела дыхание. - Поцелуй - это врата в нашу душу. Без поцелуя невозможен ритуал бесконечных жертвоприношений. В поцелуе, как в объятье, мы сжимаем жертву, прежде чем принять ее или принести. Целуем губы любимого, отщипываем губами ягоду от виноградной кисти, пригубляем бокал с вином, совершаем оральные ласки - что бы мы ни делали, как бы это ни называли, все едино, все - ритуальный круговорот жертвоприношений!... Часто мы жрем во имя или за упокой кого-то. Праздник ли, похороны, свадьба, крестины - мы неизменно жрем. Жрем - значит, жертвуем. Эту традицию, традицию священного поедания жратвы-жертвы мы переняли от наших далеких предков-язычников. Сейчас над этим мало кто задумывается. Вот ты догадывался, что у жратвы и жертвы один, общий корень?... Но вернемся к поцелую. Сейчас ты воспротивился поцеловать фаллос бога Диониса, которого я создала для нас с тобой. Твоя брезгливость - не больше чем признак невежества. Всегда, во все времена мужское естество - орудие плодоносящих сил - боготворилось! В нем услада семьи, сила государства и бессмертие человеческого рода. Знаешь ли ты, беспросветный невежда, что в незапамятные времена молодоженам вручали на свадьбе ведерко со священной водой? Вода питала мужчину силой и усиливала плодовитость женщины. Но перед тем как отпить из ведра, будущий супруг размешивал воду деревянным пестом, сделанным в виде фаллоса. Так что, Вадик, пока у тебя между ног то же, что было и у твоих предков, будь уверен: ритуал сохраняет свою силу и значение! Целуй, упрямец!

- Ты случайно не лектор из общества знаний? - парировал Ходасевич (в душе он завидовал вдохновению, словно всполохи пожара в окнах, отразившемуся в глазах Катарины).

- Нет, я же сказала тебе: я вакханка, а ты мой Дионис. И сейчас мы устроим оргию! Но сначала... - Катарина подняла с ложа керамическую голову - одноглазое чело на ней было тронуто едва заметной улыбкой - и, отпив из безобразного отверстия, проделанного в глиняной переносице, протянула голову Ходасевичу. - На-ка, выпей ритуального зелья! Не бойся, это не отрава.

Вадька неуверенно принял голову, оказавшуюся тяжелой и скользкой, и сделал пару глотков из единственного глаза. Несколько капель стекли по уголкам его губ, шее, упали на ворот рубахи, растекшись темно-фиолетовыми пятнами. Напиток показался ему знакомым: с горчинкой, пряный, скрывающий в себе тайны десятка трав и человеческих рук, много лет назад собиравших травы и колдовавших над этим вермутом. Да, Ходасевичу ритуальное зелье показалось чудесным вермутом. Тут же вино вступило в родство с Вадькиной кровью, будто теплый плед, изнутри накрыло его тело, тотчас согрело и стало нагонять сладкий жар. Смутные желания родились в Вадькиной голове, он почти физически ощущал, как они роятся и покусывают его мозг.

- Вот черт! - непроизвольно чертыхнулся Ходасевич и потер с силой лоб. - Ты меня точно ничем не травонула? Поишь меня без конца всякой гадостью!

- Твой бог любит троицу, - Катарина расхохоталась своим прежним низким смехом. Потом, привстав на цыпочки, поцеловала Ходасевича в лоб. - Еще пять минут, Вадик - и рассеются все твои сомнения и страхи. Ты станешь обладателем того, чего тебе и не снилось. Тобой, словно смычком невидимая рука, будет вести голос, который сейчас крепнет в тебе. А пока он крепнет, я продолжу экскурсию по моей крошечной инсталляции... Да, кстати, ты понял, из чего сейчас пил?

- Ну, догадываюсь. Очень смахивает на голову циклопа. Только какое отношение она имеет к Дионису? Он что, тоже циклопом был?

- Нет, он был классным парнем, красивым, хорошо сложенным. С головой у него... и с членом тоже все было в порядке. Поэтому его обожали жрицы и шумно любил народ. А то, что ты видишь голову с единственным, как у циклопа, глазом... Разве я не сказала тебе, что мой Дионис - это собирательный образ? Бедро, ты теперь знаешь, принадлежит Зевсу, голова - ужасному великану Алоаду. Но... раз мы заговорили о великане, открою тебе маленькую тайну: на самом деле это не просто голова, это - гора. Гора под названием Геликон! - Катарина произнесла название горы таким торжественным шепотом, что у Вадьки по спине мурашки побежали. - Геликон стоит посреди Греции. Более двух тысяч лет назад на вершине горы бил волшебный источник Гиппокрена и жили три первых музы, известных мифотворцам и историкам. Муз звали Мелета, что означает “опытность”, Мнема, то есть память, и муза по имени Песнь - Аойда... Удивительно, знаешь, что? Первыми начали поклоняться музам и приносить жертвы на Геликоне вовсе не такие, как мы с тобой, творческие люди. Нет! Первыми муз стали почитать два брата-великана Алоада - От и Эфиальт. Круто, правда? Монстры - и поклоняются нежным созданиям! Но ты обратись к истории. И не важно - выдумана она или реальна! К прекрасному, тонкому, изящному первыми всегда тянулись боги и люди воинственные, властные, агрессивные! Вот, пожалуйста, пример тебе - брак Афродиты и Ареса. Она красотка неписаная, богиня любви, он тоже парень ничего, но - бог войны. Ну скажи, Афродита не могла выбрать бога получше? Ан нет! Потому что здесь, наверное, как ни в каком другом случае, действует закон единства двух противоположностей...

Ходасевич потянулся к голове-горе. Покусывания в его собственной голове стали ослабевать, переместившись далеко вниз, в область паха, и Вадьке вновь захотелось испытать немного болезненное и вместе с тем сладостное ощущение горения, покусывания в мозгу - то желания, как слепые птенцы в скорлупе, искали себе выход.

- А что если я еще хлебну... как ты его назвала, Гиппо..?

- Гиппокрена фиалково-темный, лошадиный источник. Своим существованием он обязан Пегасу, сыну редкой стервы - горгоны Медузы и владыки океана Посейдона. Имя крылатого коня, служившего оруженосцем у Зевса, происходит от греческого “pege” - “источник”. Однажды Пегас, как обычно мотаясь по воздушным просторам, решил передохнуть на вершине Геликона. Приземляясь, ударил копытом и высек вино, то есть источник - источник вдохновения. Первое время в нем купались, набираясь вдохновения, точно мужества и отваги, исключительно музы. Сначала те три, которых я тебе назвала, потом девять юных, появившихся на свет с легкого благословения некоего Пиэра, прибывшего в Грецию из Македонии. Юные вдохновительницы заняли место трех старушек, уж не знаю, в какие глубины сознания их вытеснив. Резвились безудержно на вершине, спускались к подножию Геликона, встречая в окрестностях бродячих, будто собак, певцов и поэтов, вновь поднимались с ними на вершину, увлекали в безумные хороводы вокруг Гиппокрены, шаля и возбуждаясь, сталкивали юношей в волшебный источник, где вместе купались и, не давая поэтам опомниться, спаивали их до одурения вдохновением и лишали девственности.

- Твой рассказ, Катарина, не просто красив, не просто образ... - Ходасевич, оторвавшись от головы-горы, смачно икнул, - ...зец изящной сло... словесности. Твой рассказ возбуждает меня, Катарина!... Прости, если что не так сказал, - Ходасевич был пьян. - Но где же они, те девять сестер? - покачнувшись, Ходасевич развел руками. - Что купались с моими предшественниками в Гиппо... по... Тьфу! В лошадином источнике!

- Сейчас ты всех их увидишь. Но сначала помоги мне сотворить небо.

- Небо?

- Да. Вот возьми и натяни так же, как первую простыню, - Катарина протянула Ходасевичу прозрачную ткань, испещренную крупными золотыми блесками, с замками-карабинами по углам. Когда вторая простыня была натянута в полуметре над первой, Ходасевич с восхищением открыл на ней огромный золотой месяц и с десятка три звезд, щедро разбросанных по прозрачному небосводу.

- Ты должен полностью мне доверять, - сказала Катарина. Она вдруг медленно стала отступать спиной от Вадима, устремив на него томный, растерянный взгляд, словно кто-то невидимый призывал ее в свои объятия, раскрытые где-то на краю земли. Уже погас свет ее глаз цвета разведенного виноградного сока, но еще доносился до Вадькиного слуха густой, как кагор, голос Катарины... Как вдруг все изменилось!

8.

Шумной, хлесткой музыкой, как острым запахом зелени после дождя, наполнился воздух в комнате. Катарина, на лице у которой опять сверкала маска (на этот раз покрытая белой эмалью), скорчившая озорную гримаску, подхватила под локоть Ходасевича и потянула за собой. Нетвердо стоявший на ногах Вадька не сразу сообразил, чего хочет от него эта странная, беспокойная девушка...

- Танцевать!! - жарко прокричала она ему в ухо. - Оргия - это прежде всего неистовый танец! Вадька, стряхни со своих плеч и бедер груз забот и условностей! Пусть в танце выйдет с потом все непотребное, что замалчивала твоя плоть и душа! Танцевать, Ходасевич! Ор-р-гия!! - Катарина от удовольствия зарычала. - Пусть твоя тайна изойдет смехом! Знай, я - Талия, муза комедии! Комедии!...

Ходасевич неуклюже пустился в бешеную пляску, едва поспевая за быстрой и пластичной Катариной. Обегая вокруг кровати-вселенной, он пару раз задел этажерки, наконец опрокинул одну из них. Из-под этажерки с гулом выкатился бронзовый барабан лаквьетов - это только придало Ходасевичу большей смелости и задора. Вадька отважно нагнал Катарину, подхватил ее на руки, стремительно пронес над простыней-небосводом, хотел было уложить ее на ложе, да в последний момент обнаружил на Катарине маску, исполненную глубокой печали, нет - неизбывного горя. Рук Вадькиных касался прохладный венок, свитый из живого плюща. Ходасевич оторопел от такого, осторожно поставил девушку на ноги.

- Я Мельпомена, муза трагедии, повелеваю тебе: ляг! - тихо, но властно потребовала она. Вадька, отойдя от нее на шаг, послушно исполнил приказание. Простыня прогнулась, приняв его тело, и едва не проглотила его. Тут же в зад ему уперлось что-то острое и твердое, к голове подкатила волна жуткого, мерзкого, цвет которого, как показалось Вадьке, он безошибочно угадал - черного! Видимо, то непотребное, от которого он должен был избавиться в танце, но не успел, теперь грозило выйти горлом.

Ходасевич сделал попытку приподняться, но его опередила опрокинувшаяся на него откуда-то сверху новая маска. Вид ее был задумчив, мечтателен и безропотно-нежен. К бледным губам маска прижимала блестящую, как хирургический инструмент, флейту. Но музыка не звучала - по-прежнему по барабанным Вадькиным перепонкам бил хлесткий, монотонный ритм “техно”. Зато чудесная мелодия родилась в голове Ходасевича, переполняя нежностью к нежной маске. Ходасевич протянул было руку, чтобы вытереть слезы, которые будто бы выступили, как ему показалось, на глазах мечтательной музыкантши, но не успел - маска вспорхнула, как большой мотылек, и исчезла. Ходасевич, ошеломленный, так и замер с вытянутой левой рукой. В следующую секунду - раз! - и веревочная петля крепко стянула ему запястье, два! - и рука его оказалась привязанной к стойке кровати! Ходасевич тут же крутанулся на бок, ухватился свободной рукой за веревку, подтянулся, спеша добраться до узла, но Катарина ловко захомутала и вторую его руку...

Тем временем вслед за Эвтерпой, сменяя друг друга, появились и исчезли маски остальных шести муз - Эрато, Каллиопы, Клио, Полигимнии, Терпсихоры, Урании. Катарина, потешаясь над пойманным Ходасевичем, дурашливым голосом выкрикивала имена муз и, дополняя их образ, то перебирала струны неизвестного Ходасевичу инструмента, то размахивала перед Вадькиным носом рулоном бумаги и гусиным пером, то чуть не выколола глаза громадным школьным циркулем, при этом другой рукой прижимая к его груди глобус (уже гораздо позже Катарина объяснила, что с циркулем и глобусом она изображала музу астрономии Уранию, а со свитком и пером была Клио - муза истории). В тот момент, когда циркуль, направляемый рисковой рукой Катарины, раскрыл свои острые объятия в пяти сантиметрах от Вадькиных глаз, Ходасевич попытался бежать. Но единственное, что смог сделать, так это вжаться в тонкое прозрачное ложе, и в ту же секунду испытал новую сильную боль в заду. “Твою мать! - ругнулся Ходасевич. - Щас этот глиняный х... трахнет меня!”

Но Ходасевич не успел ни толком испугаться, ни родить блиц-план своего спасения - над ним нависла огромной крашеной луной лицо Катарины. Оно было прекрасно искусственной, машинной красотой - такой красотой обладают, например, модные автомобили, сверхзвуковые самолеты или даже космические ракеты. Волшебно преображенное макияжем, оно излучало серебристо-алый свет и тревожный аромат футуристической, как пронеслось в голове Вадьки, любви. Точно выбрав цель, губы девушки медленно, неумолимо, будто “Союз” к “Аполлону”, приближались к Вадькиным губам. Еще миг - и они стыковались! Совсем близко сверкнули иллюминаторы бледно-зеленых Катарининых глаз. Терпкий вермут сквозь шлюзы губ хлынул в рот Ходасевичу. Он поперхнулся от неожиданности, прыснул на Катарину вином, хотел вскочить, но в этот миг Катарина оседлала его. Ходасевич вскрикнул, пронзенный вдруг резкой болью - фаллос Диониса вновь атаковал Вадькин зад. Ходасевич резко изогнулся всем телом, дабы избавиться от глиняной дряни. “Черт! Интересно, таку ж незручнисть - ать! ать! - испытывали запорожские казаки - вот зараза на мою задницу! - когда ляхи - ать! - сажали их на кол?” Кряхтя и извиваясь всем телом, Ходасевич порадовался про себя, что не утратил чувство юмора даже в таком идиотском положении, когда керамический истукан - ать! - едва не сделал его педерастом. Наконец Вадька изловчился, схватившись за веревки, подтянулся к изголовью... и в этот момент глиняный фаллос согнулся под ним. “Надо же, и х... сделан из гибкой керамики! Ну Катарина дает!...” И Катарина, словно подслушав его мысли, чем-то тяжелым заехала ему между глаз.

...Катарина была на высоте блаженства, Ходасевич слегка постанывал под ней. Однако то, что она сейчас делала с ним, вряд ли можно было назвать занятием любовью с любовью. По-спортивному легко и ритмично она поднимала ляжки над распятым Вадькиным пахом, но ровно настолько, чтобы взлететь на вершину его, прямо сказать, охреневшего Эвереста - ни миллиметром выше! - и снова с наслаждением вернуться к его влажному подножию. Грудь ее двумя большими белыми облаками проносилась над опустошенными, будто высохшие озера, Вадькиными глазами. Дыхание Катарины было ровным, что только подтверждало ее прекрасную спортивную подготовку. Казалось, этому никогда не будет конца. Девушка, не нарушая ритма, продолжала поучать Ходасевича:

- Не надо гневить муз, Ходасевич! Накличешь беду! Разозлишь Диониса, заступника муз. Знаешь, как Дионис поступил со своим двоюродным братом Пенфеем, когда тот вздумал ему перечить?... Бог растерзал Пенфея, как дикую лань, руками его собственной матери - фиванской царицы Агавы! В экстазе та приняла сына за жертвенное животное... Но неужели ты не знаешь, как плохо кончил Ликург? Ты, кстати, не собираешься кончать?... Ликург - отпрыск эдонских царей! Подобно Пенфею, Ликург осмелился выступить против виноградной вакханалии Диониса. И что же?... Угадай с трех раз, что с ним стало! Верно! За упрямство, за отступничество Ликург поплатился головой! Дионис лишил царевича разума, а потом Ликурга затоптали любимые лошади!

Катарина так резво подскочила на Ходасевиче, что едва не вырвала “с корнем” его член. Ходасевич аж взвыл! Рванул в бешенстве правой рукой - но петля лишь острей впилась ему в запястье. Ходасевич с ужасом почувствовал, как от резкого его телодвижения под ним выпрямляется глиняный член... Катарина, как ни в чем не бывало, продолжила:

- Музы - девки тоже были не промах! Сами кого хошь могли развести! Однажды один фракийский плейбой по имени Фамирид вздумал соперничать с музами. Сладкоголосый красавчик, с быстрыми, чувственными пальцами, с закрытыми глазами безошибочно находивший любую эрогенную точку кифары - этот зазнайка вконец оборзел! Сечешь, Ходасевич? Забил музыкальную стрелку музам этот поганец, Фамирид, его мать!... Мол, если я вас обыграю, б...ди геликонские, то поимею каждую из вас. Ну а если вы, на огорчение Зевсу, обскачите меня - берите всего на усладу! Понравится - еще приходите... Музы, разумеется, победили, пришли к самолюбцу лишь однажды... и отняли у юного Фамирида голубой взгляд и золотой голос. Ослепили, короче, плейбоя и чуть не зарезали... А красивый черт был! Я недавно видела его во сне: глаза - голубика, ягодицы - закачаешься! Это он, Фамирид, фракийский развратник, стал зачинщиком однополой любви! Еще когда был зряч и певуч, соблазнил юного Гиакинфа и трахнул! Как моя глиняная кукла - тебя! Тебя! Тебя!...

Катарина шумно, с безобразно-счастливой гримасой кончила и упала, придавив Ходасевича могильной плитой. Раскаленной, отчего-то подумалось Вадьке, огнем преисподней. А Вадькиному солдату - все нипочем, он остался стоять по стойке “смирно”, даже и не думая разряжать ружье... Улегшись с левого бока, Катарина, спеша куда-то, задышала в ухо Ходасевичу. Пламенная патока слов ее, проникнув сквозь ушное отверстие, вмиг затопила Вадькин желудок и печень, добралась до сердца и грозила сварить ум. “Черт с ними, музами!...”- дышала стряпуха огня...

...Эх, Катарина, Катарина! Какая ж ты ненасытная! Нет чтобы полежать с ним подольше, бок о бок, подышать ему в ухо, вдохнуть хоть капельку надежды, что не все стервы дряни, кровопийцы и с камнем в душе! Что и среди сволочей в юбке есть хорошие люди, теплые и отзывчивые, то есть способные быть твоим эхом в трудную минуту... Эх, Катарина! Стерва ты! Поимела его, Вадькин, не только х.., но и непутевую душу! Душу, угодившую в блестящую паутину твоих, Катарина, бредней. Ну что ты скачешь на нем, как последняя б..? Он все одно никогда не кончит...

Катарина усердно трудилась, отрабатывая, наверное, одной ей известный план. Может, она хотела просто затрахать Вадима, отвлекая его от мыслей об этом, как медсестра шлепком от укола, россказнями об эфимерном вдохновении?

Ходасевичу вдруг стало наплевать на все, что делала с ним и, может, собиралась еще сделать эта женщина. В какой-то миг, наступление которого он прозевал, Вадьке даже перестало казаться, что трахает его вовсе не волчица матка, а мозг-хищник, по роковому стечению обстоятельств оказавшийся между ног Катарины. “У умной женщины ненормально смещенный центр тяжести!” - даже этот, наверное, вечность назад родившийся пассаж не трогал больше Ходасевича. Он вдруг почувствовал себя ужасно счастливым. До Ходасевича наконец дошло: сейчас он кончит!

Ходасевич лежал с закрытыми глазами. Минуту, или две, или... а фиг его знает, сколько времени назад, он испытал легкость, сравнимую с ощущением падения во сне. Его нюх улавливал горьковатые запахи полыни и чего-то еще, чему сейчас Вадька не мог найти определения, но был железно уверен: нечто на вкус было соленым. Будто морем веяло ему в лицо, будто далекой водой, будто ветром, неземным ветром, гонимым на него уставшим, потным ангелом...

Когда Ходасевич открыл глаза, то увидел в своих ногах крошечную девушку, Дюймовочку с узким разрезом глаз. Вьетнамская Дюймовочка по имени Вансуан осторожно обмывала ему пах. “Брысь!” - он брезгливо оттолкнул девушку и, когда та, не оборачиваясь, прошла сквозь колышущуюся стену, подумал о том, что, по-видимому, это финал. Руки были свободны, на душе и в паху - пустота. Вадька, как бог, спустился с простыни-неба, нагнулся ко второй простыни, безжалостно обезглавил глиняного Диониса и, занеся его одноглазую голову над собой, трепещущий от жажды, вылил в рот остатки вермута. Тут же в глазах опять потемнело, кто-то невидимый резко потянул за руку в темноту, и Ходасевич, потеряв равновесие, во второй раз не в силах противостоять искушению, поджал ноги и поплыл, поплыл обратно туда, откуда только что, казалось, вынесло его сознание...

>>>

© Павел Парфин, 2003
© Издателство LiterNet, 07. 12. 2003
=============================
Първо издание, електронно.