IV. СОРОКОВЫЕ ГОДЫ

Пётр Бицилли

web | У истоков русской общественной мысли

В первую пору то, что условно зовется движением "сороковых годов" сводилось к изучению идеологов немецкого идеализма, к спорам на чисто отвлеченные темы, разрешавшимся более или менее мирно. Перелом наступил во второй половине тридцатых годов. В 1834 г. начальство узнало о кружке Герцена и Огарева. Студенческие кружки почитались сборищами якобинских "шаек": поэтому Герцен и Огарев были уволены из университета и высланы из Москвы, Герцен - в Вятку, где он был назначен на службу при губернаторе. Когда в 1842 г. он был "прощен" и вернулся в Москву, он был поражен переменой в отношениях между прежними друзьями. Они разделились на два враждующих лагеря, "наших" и "не наших", как их называл Герцен: западников, "наших" для него, и "славянофилов", или "славян", как их иронически прозвали "западники". Толчок к этому был дан Чаадаевым с первым из его "философических писем", историко-философским трактатом, напечатанным в 1836 г. в журнале профессора Московского университета Надеждина Телескоп. Это "письмо", как и прочие, было посвящено вопросу философии русской истории. Учение Шеллинга и Гегеля об историческом процессе как объективизации Абсолюта и его саморазвитии само собой наводило на вопрос, в чем смысл истории того или другого народа, в частности - истории русского народа. Ответ Чаадаева на этот вопрос был безоговорочно пессимистичен, являясь несоменно выражением настроения, охватившего бывших членов тайных обществ после катастрофы 14-ого декабря, настроения "гусарского офицера", который мог бы быть "в Риме Брут, в Афинах Периклес", того самого настроения, которое выразил Пушкин, сказавши: "черт меня догадал с умом и талантом родиться в России". Россия, по Чаадаеву, не имеет истории, - только ряд событий, лишенных "смысла". Русская жизнь пуста, бессодержательна. Россия не привнесла ничего в процесс развития того мира, с которым она связана, - христианско-европейского, не создала никаких собственных, но имеющих общечеловеческое значение, культурных ценностей. И наступившая со времени Пётра Великого европеизация России была чисто внешней, только слепым подражанием европейским образцам: Россия не утратила с этой поры своего облика, потому что она была - и осталась - безлична. Скука, сознание своей ненужности, бесполезности, отсутствие каких бы то ни было условий для веры в будущее - вот в чем состоит духовная атмосфера, в которой задыхается каждый сознательный человек в России. Так можно пересказать вкратце содержание Философического письма. Его близость к монологам Чацкого, к заключительным словам его: "Вон из Москвы, сюда я больше не ездок! Бегу, не оглянусь, пойду искать по свету, где оскорбленному есть чувству уголок", очевидна. (Напоминаю еще раз, что согласно некоторым исследованиям Чаадаев отчасти послужил Грибоедову прототипом Чацкого).

Опубликование Философического письма было настоящим скандалом. Цензор, непонятно как разрешивший его напечатать, был уволен, Телескоп запрещен, Надеждин выгнан из университета и выслан из Москвы, сам Чаадаев, человек из аристократической среды, наказан сравнительно "милостиво": объявлен сумасшедшим и обязанным подвергаться периодически медицинскому осмотру, но оставлен на жительство в Москве. В кружках интеллигенции "письмо" выдвинуло на первый план вопрос о смысле русской истории. Мы видим, что идея "народности", "народного духа", тяготение к сближению "высшего общества" с "народом" были свойственны русской интеллигенции еще и раньше. Здесь оказали свое воздействие и западно-европейский романтизм, и отчасти враждебное отношение к игравшим значительную роль в правительственных сферах выходцам из чужих стран, и действительно уродливое "смешение языков французского с нижегородским", а также, повторяю, и пробуждение участия к людям, страдающим под гнетом крепостнического режима. Все это вместе пробудило интерес к реальной русской истории, тогда как История государства Российского была в сущности не чем иным, как историей русских князей и царей, одних из которых Карамзин восхвалял, а других осуждал. Так в тридцатых годах журналист Николай Полевой, из среды московского купечества, издатель умеренно либерального журнала Московский телеграф, написал Историю русского народа, весьма впрочем поверхностную по причине недостаточности в то время материалов и слабой подготовленности автора. Чаадаев был первый, заставивший углубиться в проблематику русской истории с историко-философской точки зрения, связанной с идеей "народного духа", как некоторой субстанции, обуславливающей имманентное саморазвитие каждого народа. Его негативное истолкование русской истории не могло не вызвать реакции среди адептов идеалистической философии эпохи романтизма. По Чаадаеву выходило, что русский народ словно не обладает своим собственным "духом". Чаадаев объяснял "бессмысленность", "бессодержательность" русской жизни отрывом России от того культурного целого, к которому она должна была бы принадлежать, - христианского мира, в результате разделения Церквей и видел выход из этого в приобщении ее путем подчинения России вселенской духовной власти, Святому Престолу. Однако, Чаадаев не обосновывал своей теории ссылками на русскую историю: в сущности, ведь он дал характеристику современной ему России, не касаясь конкретных примеров из ее прошлого. Следуя методу немецких романтиков, искавших признаков немецкого "народного духа", Volksgeist, в жизни средневековья, когда, как они считали, немецкая культура еще была вполне самобытной, не искаженной "галломанией" "исторической школы" Савиньи, обращавшейся к эпохе феодализма, как времени выработки "самобытного", "германского" по своему "духу" права, и русские романтики сороковых годов стараются усмотреть русскую "субстанцию" в ее проявлениях той поры, когда Россия еще была свободна от чужеземных влияний, т.е. до Петровской реформы. Возражая Чаадаеву, они исходили в сущности из тех же, что и его, предпосылок. Ценность каждой национальной, самобытной культуры определяется степенью ее близости к общечеловеческой. И вот, с этой точки зрения, Россия выше европейского Запада именно оттого, что она осталась верной истинному христианству: потенциально Православная Церковь, а не Католическая, может быть признана действительно вселенской Церковью, так как она не переродилась в Церковь-Государство, чем было обусловлено и то, что римский епископ, глава номинально вселенской Церкви, стал одним из итальянских князей. Разделение Церквей не было случайностью, тем, что в истории "недействительно", ибо дух чистого христианства, православия - дух русского народа.

Удрученный ношей крестной,
Всю тебя, земля родная,
В рабском виде царь небесный
Исходил, благословляя, -

сказал Тютчев, выразивший в своих стихотворениях мировоззрение идеалистической философии в ее "славянофильском" преломлении. Этому русскому духу чуждо свойственное Западу преклонение перед началом законности, а значит - формальной свободы и вместе с тем подчинения принудительности, исходящей извне, началом юридизма, охранения личных прав. Как истинная христианская Церковь есть сфера общения верующих, связанных сознанием, что все люди - братья, взаимной любовью, так и русский мир есть потенциально мир в специфическом русском значении этого слова: община. В согласии с этим создался русский политический режим до эпохи европеизации России, режим времени земских соборов, не имеющих, как думали славянофилы, ничего общего с западно-европейскими парламентами, генеральными штатами, сеймами. На Западе органы народного представительства добивались - и добились - разделения власти между монархами и подданными. В России было иначе: "Царю - сила власти, народу - сила мнения".

Исходя из этих предпосылок, Константин Аксаков попытался начертать схему философии русской истории¹. Следуя Гегелю, Аксаков набрасывает схему диалектики русского исторического процесса. Относясь отрицательно к Петровской реформе, он все же признает ее шагом вперед, поскольку она положила конец изолированности России, открыла дорогу для ее приобщения к вселенской общности. Но для полной реализации этого необходимо преодоление всего того, чуждого русскому духу, что эта реформа принесла с собой, преодоление "европеизации" России, восстановление самобытных устоев русской жизни. В чем сущность этих устоев, эта русская "субстанция"? Здесь мы подходим к вопросу, в чем собственно Герцен усматривал связь между "нашими" и "не нашими", что он хотел выразить своей формулой о "двуликом Янусе или двуглавом орле", у которого головы обращены в разные стороны, но сердце бьется одно?

Славянофилов принято считать консерваторами, реакционерами, чем, конечно, в известном смысле и были. Но нельзя при этом забывать, что они - я говорю о ранних славянофилах, людях "сороковых годов", - гегельянцы мыслили диалектически, как и их антагонисты-западники. Их "реакционность" отнюдь не приводила их к оправданию, приятию современной им русской действительности. Она была им ненавистна.

В судах черна неправдой черной
И игом рабства клеймена,
Безбожной лести, лжи притворной,
И лени мертвой и позорной,
И всякой мерзости полна.

Так охарактеризовал николаевскую Россию А. Хомяков, самый авторитетный из славянофилов. Расхождение между "людьми сороковых годов" было по вопросу, как преодолеть эту "мерзость". Славянофилы верили в возможность восстановления тех "самобытных" устоев, которые сохранились еще в быту "простого" народа, крестьянства, живущего в условиях общинного режима. По образцу крестьянской общины, "мира", мог бы создаться строй, превосходящий конституционно-либеральный, европейский. Гегельянцы-западники были того мнения, что именно этот конституционно-либеральный режим является тем синтезом принципов свободы и необходимости, принуждения, о котором говорил Гегель. Славянофилы связывали свою "реакционную" утопию с исповеданием православной веры. Правда, их религиозность не обуславливалась каким-либо личным духовным опытом. Увлечение мистицизмом, охватившее общество, как в России, так и на Западе в начале XIX-го века, прошло. Залог истинности христианства Иван Киреевский, самый глубокий из славянофильских мыслителей, усматривал в том, что оно объединяло людские массы в течение столетий. Это был своего рода прагматизм avant lа lettre. Из западников одни - люди старших поколений - подменяли догматическую религию рациональной: верой в имманентный Абсолютный Дух, другие - помоложе - Герцен, Огарев и участники их кружка были позитивистами, "реалистами". И в том, что касалось общественно-политических вопросов, они пошли дальше своих собратьев, старших поколений. Их увлекали учения социалистов-утопистов. До 1848 года они верили, что приближается срок наступления новой эры, "нового христианства", проповедуемого Сен-Симоном и Ог. Контом. Провал опыта социальной революции, победа буржуазии, торжество "мещанского духа" в Европе - все это потрясло сознание эмигранта-Герцена. Разочарование в "Западе" нашло свое выражение в его самом патетическом памфлете С того берега. С тех пор и он обращает свои взоры к России, утешает себя верой, что русский мужик, живущий в условиях общинного строя, тем самым потенциально социалист. Вот тогда-то он и осознал, что у него и его антагонистов - славянофилов - "сердце билось одно", в чем он был без сомнения глубоко прав. Конечно, славянофилы не делали из своих собственных предпосылок тех выводов, к которым пришел Герцен. Если они были социалистами и анархистами, то бессознательно, не отдавая себе в том отчета. Будучи против идолопоклонства перед принципом права частной собственности, они, однако, не отвергали этого права для всех общественных слоев, кроме крестьянского. Сколь холодно ни относились они к началу "необходимости", принуждения извне, они все же мирились с ним и не восставали против самодержавия, надеясь на преодоление пропасти между Властью и Обществом путем предоставления Обществу "силы мнения". Эта непоследовательность славянофилов - хотя, конечно, сами они, следуя диалектическому методу мышления, никакой непоследовательности здесь не усматривали, - привела к скорому его вырождению. Уже раньше прозелиты славянофильской секты, лишь слабо затронутые идеалистической философией, лежавшей в основе идеологии братьев Киреевских, Аксаковых, Самарина, Кошелева, самого решительного борца против крепостного права, Хомякова - как-то Погодин, Шевырев - оба профессора Московского университета, и др. сумели приспособить славянофильство к условиям николаевского режима, упростить, опошлить его, использовать его доктрину для оправдания и даже возвеличения этого режима. Православие ими отождествлялось с казенной Церковью, подчиненной Святейшему Синоду, подчиненному в свою очередь гражданскому чиновнику, обер-прокурору. Самодержавие они признавали в его чистом виде, не ограниченным Земским собором, представителем "мнения" народа. А "народность", "народный дух" они понимали как дух готовности к беспрекословному повиновению этим двум величинам - Церкви и Царю-Самодержцу. "Православие, Самодержавие, Народность" - таков был лозунг тогдашнего министра народного просвещения Уварова, употребившего эти термины как раз в таком изуродованном, кощунственном толковании. В этом столь быстром вырождении движения, начатого замечательными по глубине мысли и высокой нравственной чистоте немногими "людьми сороковых годов", трагика судьбы его. И все же славянофильство оставило глубокий след в истории русского общества, оно создало новую, так сказать, религию, сплотившую на долгое время русскую интеллигенцию, религию, в основе которой было то, что можно назвать народническим мифом.

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Специального труда этому он не посвятил. Его мысли об этом рассеяны сперва в его диссертации о Ломоносове, позже - уже в 50-х годах, в отдельных публицистических статьях. Все это мне не было доступно. Пользуюсь здесь изложением идей К. Аксакова в весьма ценной работе проф. Д. Чижевского Гегель в России, Париж, 1939, с. 171-175. [обратно]

© Пётр Бицилли
© Галина Петкова - публикация, редакция и комментарий
=============================
© Электронное издательство LiterNet, 09.09.2005
Пётр Бицилли. У истоков русской общественной мысли. Варна: LiterNet, 2005