|
Настройки: Разшири Стесни | Уголеми Умали | Потъмни | Стандартни
ВДВОЕМ Надежда Тэффи Когда приезжают новые беженцы из советской России и рассказывают о близких и знакомых, нас часто удивляет количество браков, иногда совершенно нелепых. А я всегда думаю: - Бедные! Как им страшно жить, что они так боятся одиночества! Помню Петербург. Осень. Ночь на исходе. Пустые улицы. Что-то чернеет на тротуаре - из окна видно. Словно труп. Скорченный, одна рука вытянута, видимо бежал и упал. И тени какие-то вдоль стен маячат - мотнутся к черному, к трупу, и снова расходятся. А где-то совсем близко стреляют часто-часто. Расстреливают, что ли. Они ведь это всегда на рассвете. И тянется ночь, и нету ей конца, и все такая же. Ждешь зари. Бродишь от окна к окну - скоро ли день, скоро ли разглядишь того, черного, скоро ли узнаешь. Постучать бы кому-нибудь в дверь и сказать: - Мне страшно! Только и всего. А может быть, и еще меньше. Колыхнулась портьера, звякнула на столе фарфоровая статуэтка об ножку лампы. - Кошка! Ты? Теплая, выгибается под рукою, сует голову в широкий мягкий рукав моего платья. - Холодно? Зверь, милый, близкий. И тебе холодно! И тебя разбудила звериная предрассветная тревога, и все ты понимаешь, и страх у тебя перед тем черным, что лежит на тротуаре, одинаковый, звериный, и тоска та же. Зверь близкий! Вдвоем-то нам лучше? * * * Его я встречала в Москве. Он был высокий, сутулый, мохрастый, бородастый - такой обычный, что и незнакомые ему кланялись, и знакомые путались - на всех похож, на всех усталых, честных и неудачных, длинного фасона и бурого цвета. Что он делал - Бог его знает. Что-то честное и скучное. Я, помнится, много раз спрашивала, да никак не могла до толка дослушать. Начинал он как-то издалека, крутил, плел все в придаточных предложениях и с историческими датами так, что никогда до конца довести не мог. Сам, видно, забывал, к чему дело. - Вы, кажется, в каком-то журнале пишете? - Видите ли что, в 1882 году, когда еще жив был Владимир Соловьев, которого мне довелось встречать у Николая Петровича, женатого на Софье Андреевне, женщине очень неглупой. Всегда, бывало, говорила мне... и т. д. И я забывала, что спросила, и он забыл, куда ведет. И так до следующей встречи. Жил он одиноко в пустой квартире, держал какую-то прислугу, очень сердитую. - Она еще у вас? - Да, покуда меня не выгнала. Ходили слухи, что был он когда-то женат, но его, как и всех честных бурых и бородастых, жена бросила. Бывал он только в каких-то редакциях, да еще раза три в неделю у общих знакомых - играл в шахматы. И вдруг пропал. Собирались узнать, что с ним, да как-то и не собрались. Недели через четыре пришел сам. - Где же это вы изволили пропадать? - Да так, знаете ли, все дела... - Какие такие дела? Нехорошо друзей бросать. Мы беспокоились. - Беспокоились? Он слегка покраснел, помялся и сказал, понизив голос: - Я не мог. У меня... у меня муха. - Что? - Ну... муха. Понимаете? Завелась около окна и летает! Теперь зима, холодно, а она вот... Насчет дров у меня скверно, я спальню запер, а столовую велел топить. Под одеялом ведь довольно тепло. - Вот чудак! Простудитесь. Вы бы ее тоже в спальню переселили. - Понимаете - не хочет. Назад летит. - Ну, допустим, муха - дело серьезное, но почему же вы к нам не приходили? - Ах, знаете, как-то так... Вот я вчера вечером насыпал ей на стол сахару, она и ела. Сам я пошел в спальню разыскать книгу, а прислуга - прислуга такая грубая - взяла да и погасила лампу. Муха ест, а она погасила. Вы понимаете... Он рассеянно сыграл обычную партию в шахматы и, торопливо распрощавшись, ушел. Несколько дней все веселились по поводу мухи. Хозяйка дома, очень остроумная и живая, чудесно передавала в лицах весь разговор. - Верочка! Расскажите еще про муху! - просили ее. И она рассказывала. Но герой рассказа снова пропал. И на этот раз навсегда. Он умер. Умер от воспаления легких. Из газет мы узнали, что он был приват-доцент и знаток каких-то литератур. Его жалели. - Бедный! Такой одинокий. Но я думала: - Нет. Последние дни свои он не был одинок. И хорошо. Вдвоем ему было легче.
© Надежда Тэффи Други публикации: |