ОСОБЕННОСТИ МИРОВОСПРИЯТИЯ ПИСАТЕЛЯ ВЕНЕДИКТА ЕРОФЕЕВА
("Из записных книжек")

Ирина Захариева

web

Автор всемирно известной повести "Москва-Петушки" (1970), названной вослед автору "Мертвых душ" поэмой, а также пьесы "Вальпургиева ночь, или Шаги Командора" (1985) привнес в российскую литературу советского периода некую психологическую загадку, связанную с его жизненным и духовным опытом. Художественные тексты Венедикта Ерофеева (1938-1990) воплощали неразложимую бинарную оппозицию высокое/низкое. Притом низкое находилось на поверхности: оно эксплицировалось в абсцентной лексике и в образе Венички - алкоголизированной личности, как будто, и не желавшей выходить из своих умствований (словечко автора) в состоянии опьянения. Более проникновенным наблюдателям открывалась сложность ерофеевской натуры. Они считали, что личность и бытие писателя - его лучшее произведение. Наша цель - познание смысловой наполненности этого условно названного творения на основании явных и скрытых авторских свидетельств, поскольку Ерофеев лишь по исключению использовал прямолинейные высказывания.

В лице Ерофеева российская литература 1960-х - 1980-х годов обрела явление, несравнимое с тем, что совершалось на ее конвенциальном пути в указанный период. Появился прозаик из поколения "шестидесятников", совершенно не тронутый вездесущей советской идеологией, - филологически образованный автор из народной среды.

Родители его, - односельчане поволжской деревни Ульяновской области, - поженились у себя на родине. Бегство из голодающего Поволжья привело семью на Север. Переселением семьи объясняется тот факт, что Венедикт Ерофеев родился за Полярным кругом, на Кольском полуострове. Писатель уточнял: "Я родился там, где во всей моей Родине самые высокие морские приливы. Т.е. северная часть Белого моря. До 10 метров" (Ерофеев 2008: 462)¹. Отец его служил начальником железнодорожной станции Пояконда в районе Полярного круга, а в 1946 году его арестовали по статье 58, пункт 10 - за антисоветскую агитацию, что означало - за вольные высказывания. Позже отец был реабилитирован. Семья жила в месте расположения концлагерей, и Ерофеев с горечью вспоминал о том, что ребенком повсюду видел "колючую проволоку" лагерных заграждений (с. 490). После ареста отца Веня оказался в детдоме города Кировска, но школу оканчивал, живя в домашних условиях, при вернувшемся отце. Золотая медаль по окончании Средней школы давала ему возможность без приемных экзаменов попасть в МГУ, но через полтора года после зачисления студент-отличник был исключен. Недовольство Ерофеева возрастало от осознания идеологической запрограммированности системы обучения. Он перестал посещать лекции и семинары ("И скучно было, да и незачем") (Прудковский 2008: 494). После отчисления из университета Ерофеев превратился в типичного пролетария, менявшего профессии и географические точки приложения сил. Пребывание в рабочей среде помогало ему утвердиться в абсолютно реальном восприятии окружающего, потому что вся газетная, журнальная и книжная продукция сотворяла поддельную, мифологическую реальность, выдавая ее за истинную. Поэтому одна из заповедей Ерофеева самому себе, как литератору: "отличать вымыслы от реалий" (с. 424). Новая попытка получить высшее образование, в пединституте города Владимира, окончилась неудачей: студента-церковника выгнали за то, что нашли в его тумбочке в общежитии Библию - главную книгу духовного самообразования писателя, текст которой он знал наизусть.

Поэма в прозе "Москва-Петушки" была написана за пять недель (с 19 января по 6 марта 1970 года) в строительном вагончике, заменявшем рабочий кабинет, в то время, когда Ерофеев был занят в работах по проложению кабеля. Произведение распространялось по стране самиздатовским способом, и вскоре попало за границу (известны израильское издание 1973 года и парижское - 1977 года). В "Краткой автобиографии" создатель "Петушков" пояснял, что осенью 1969 года "добрался, наконец, до собственной манеры письма", что и привело к созданию целостного текста. Первое "почти каноническое", по свидетельству автора, издание поэмы было осуществлено в 1989 году московским издательством "Прометей". Пьесу "Вальпургиева ночь, или Шаги Командора" опубликовал в журнале "Континент" (1985, кн. 45) Владимир Максимов, главный редактор парижского русскоязычного журнала.

Текст "Москва-Петушки" нередко упоминается без обозначения жанра. Автор высказывался в том смысле, что проблема жанра его не волнует: "...я вообще не люблю называть жанры" (с. 502). И его трагедия "Вальпургиева ночь..." содержит элементы комизма. А насчет неосуществившейся трагедии "Фанни Каплан" Ерофеев предварительно пояснял, что произведение задумано как очень веселое, хотя и с обилием смертей в финале. Он даже вынашивал идею: "Все жанры слить в один..." (с. 406).

После 1970 года - года написания текста "Москва-Петушки" - ситуация в стране могла быть охарактеризована как торжество общественного застоя. Положение не допускаемого в печать литератора способствовало тому, что главным жанром самовыражения у Ерофеева стал жанр "записной книжки". В течение продолжительного времени, по его подсчетам, накопилось тридцать пять записных книжек и тетради, заполненные записями. Он мог легкомысленно носить с собой в продуктовой сетке готовое произведение - с угрозой его потери (случай с исчезнувшим текстом "Дмитрий Шостакович"), но "записные книжки" бережно хранил при переездах. Такой чуткий к слову литератор, как Венедикт Ерофеев, сознавал, что со временем поток его творческого сознания станет достоянием читателей, и из года в год выполнял свой долг.

Непрерывный процесс ерофеевского творчества оставался в течение двадцатилетия неведомым для читающего населения. В 1998 году, семилетие спустя после смерти писателя, отмечалось шестьдесят лет со дня его рождения. В связи с юбилеем московское издательство "Вагриус" взяло на себя инициативу по активизации литературного наследия художника слова. Особую трудность при подготовке к изданию представляли "записные книжки", нуждавшиеся в расшифровке. Большую работу в этом направлении проделали литературоведы Владимир Муравьев и Эдуард Власов.

Маргинальное положение в системе советской литературы, к которой он формально не принадлежал (не будучи членом Союза писателей), побуждало Венедикта Ерофеева, мыслящего в литературных категориях, раскрываться в сопутствующих жизни записях. Наряду с жизненными впечатлениями человека, отличавшегося острой наблюдательностью, в записях обнаруживается креативное отношение к самым разнообразным печатным текстам. В развитии приема спонтанного выражения впечатлений и мыслей он следовал за любимым им Василием Розановым - создателем фрагментарной эссеистичской прозы эпохи Серебряного века. Характер записей Ерофеева таков, что воспринимаются они как подготовительный материал для будущих произведений. В беседе с журналисткой И.Тосунян он высказался об этом недвусмысленно: "У меня есть куча идей, рассыпанных в моих записных книжках, до сих пор не реализованных" (Тосунян 2008: 515).

По его убеждению, все попадающее в поле зрения пишущего человека может стать литературной темой. Свойственные Ерофееву иронический склад ума и поразительная начитанность привели к развитию принципа совмещения реакций на происходящее в жизни с тем, что закреплялось в разнородных и разновременных текстах. Он обладал талантом травестировать утвердившиеся в культурном сознании тексты. Проявилась и склонность пишущего к выделению особо значимых для него тематических линий. Мы будем следовать путем укрупнения тематических линий в записях - в поисках сути авторского самовыражения.

Общение с людьми было и оставалось нормой жизни Венедикта Ерофеева. Цитируя учебник по языку, он проводил параллель со своим предназначением в жизни и литературе: "По примеру языка нести коммуникативную функцию" (с. 358). По отзыву Ольги Седаковой, уже знакомство и возможность пообщаться с такой оригинальной личностью - редкий счастливый шанс для каждого, кому он выпадал: "...встреча с ним составляет событие жизни" (Седакова 2008:590). И все же "простой советский сверхчеловек" (авторское безадресное словосочетание) Веничка чувствовал себя одиноким в любых приятельских компаниях и стремился к отвоеванию внутреннего пространства ради того, чтобы заняться собственными мыслями. Говорил: "Мне нужно однообразие для избавления от скуки..." (с. 440).

"Избавление от скуки" происходило в общении с собственным "я". Ему представлялось важным найти идентификацию с самим собой. Он писал о себе в третьем лице: "... Преодолевает свое "я", находит свое "я" и снова его теряет, преследует себя, обретает себя, вновь и уже окончательно преодолевает, но потом невпопад снова находит" (с. 342). Дух подкрепляется мыслью: "...все потеряно, кроме индивидуальности" (с. 354; курс.авт., И.З.). И крепит его надежда, что есть и другие, подобные ему: "На нашей стороне все, в ком еще душа держится" (с. 374). Носитель свободного духа уверен в своих возможностях: "Меня спасает то, что каждый из них - один, а меня много" (с. 431). Они - это те, кто олицетворял собой Систему.

К собственной особе Ерофеев относился с долей иронии: "Веня и теперь тупее всех тупых" (переиначенное двустишие из поэмы Маяковского о Ленине), но своей личной свободой дорожил. По поводу попыток органов КГБ выследить его отзывался: "Меня, прежде чем посадить, надо выкопать" (с. 393). Это означало, что он (в совмещении с глаголами посадить-выкопать) - бесквартирный "овощ" и переезжает с места на место. Утешался Веня сходным примером с мифологическим персонажем: "Эней, ... бежав из Трои, тоже несколько лет не имел определенного места "жительства" (с. 455). А о романисте Борисе Пильняке, которого в 1937 году вызвали в милицию на несколько минут, и после этого никто его не видел, отзывается двустишием в форме детской считалки: "Обманули Пильняка/ Молодчаги из ЧК" (с. 479).

Критики 1990-х годов, пытавшиеся усилить представление о степени влияния постмодернизма в российской прозе, представляли Ерофеева постмодернистом par excellence, у которого внимание сосредоточено на текстах, сохранившихся в мировой культуре, - и причудливый коллаж текстов (как нам описывалось) создает ерофеевский мир симулякров, а обращение к литературной классике исчерпывается изобретательными приемами ее травестирования.

В действительности дело обстояло по-иному. Вот запись из разряда дневниковых, когда прозаик отбрасывает шутовскую манеру выражения: "И главное: научить их чтить русскую литературную классику и говорить о ней не иначе, как со склоненной головой. Все, что ... нам предписано "сверху" говорить и делать - все мизерно, смешно и нечисто по сравнению с любой репликой, гримасой или жестом Ее персонажей" (с. 349).

Он желал бы повернуть время вспять и вернуться в российское прошлое: "Проходимец Лысенко объявлен врагом народа"; "Мичурин, оказалось, ... выполнял задания фашистских агентур". ... "Чорт" снова пишется через "о", а "весна" через "ять" (с. 353). Он был антисоветский писатель.

В своей оригинальной манере, вызывающей одновременно улыбку и желание более глубокого проникновения в авторскую мысль, создатель "записок" упрекал основателя пролетарского государства: "Он избрал самую скверную из баб. Надежду. Такое же отсутствие вкуса у него во всем, и в выборе самого скверного образа правления" (с. 374). Не пощадил и Брежнева, назвав его "дегенеральным секретарем" (контаминация слов генеральный и дегенерат). В последние пять лет Ерофеев болел раком горла. Его не выпустили во Францию для лечения, и он стремительно угасал. Творец обладал правом на тотальное отречение от режима, выражаясь без педалирования жесткого высказывания: "250 миллионов заложников, захваченных террористами" (с. 414).

Усилия автора "Записных книжек" направлены на то, чтобы читатель, пообщавшись с его текстами, распознал в самовыражении автора свой собственный образ мыслей.

Из русских классиков Венедикт Ерофеев воспринимал как самых близких себе по писательской манере Н. В. Гоголя и М. Е. Салтыкова-Щедрина. Замечал, что если бы не Гоголь, то его, как писателя, не существовало бы. Он продолжал гоголевско-щедринскую линию в литературе ХХ века. Среди зарубежных авторов выделял Франца Кафку (Kafka) и Уильяма Фолкнера (Faulkner). Из современных русскоязычных прозаиков отмечал мастерство Владимира Набокова, готов был поцеловать руку Василию Гроссману за его роман "Жизнь и судьба", считал необходимой популяризацию среди молодежи "Архипелага ГУЛАГ" Александра Солженицына, высоко оценивал произведения Василя Быкова. Прохладно отзывался о Михаиле Булгакове, пренебрежительно - о типичном постмодернисте Викторе Ерофееве, с отвращением - об Эдуарде Лимонове. Считал, что если кто из современников и написал нечто осмысленное, как текст, так это культуртрегер Сергей Аверинцев, занимавшийся античным искусством (с. 520).

На вопросы об отношении к интеллигенции отвечал, что советская интеллигенция помогала истреблять русскую интеллигенцию, и напоминание о содеянном будет ее неотлучно сопровождать. Отторжение от них (от советских интеллигентов-карьеристов) прочитывается в типично ерофеевской фантазной записи. Имея в виду благородный образ из романа Александра Фадеева "Молодая гвардия", он оставляет запись: "В 1956 г. стало известно, что Олег Кошевой был педерастом. Это послужило причиной фадеевского самоубийства" (с. 345). Безжалостная реплика вызвана гневом по поводу того, что на посту руководителя Союза писателей СССР подвизался соглашатель: в сталинские времена он мирился с вакханалией уничтожения честных литераторов. Совесть Фадеева была отягощена загубленными жизнями и привела его к самоубийству в 1956 году , когда реабилитировали политических заключенных.

Душа уязвленного общественным аморализмом Ерофеева смягчалась при общении с Библией и с мифологией. Библейские, евангельские и мифологические персонажи ему близки и понятны, в отличие от литературных современников. Душевная приязнь выражается в форме высказывания. Например, он изумлялся по адресу мифического Ахиллеса Пелида: "У всех нормальных людей только пятка неуязвима, а у этого - все наоборот" (с. 346). А вот непринужденная ссылка на Евангелие: "О благородстве спорить нечего. У Матфея уже изложены все нормы благородства" (с. 346). С подобающей серьезностью он соединил строки из Библии со стихотворением "Слово" Николая Гумилева: "Солнце останавливали словом. Иоанн Богослов. Первые учебные заведения мира - школы риторики, а не военного дела..." (с. 355)².

Обыгрывание книжных текстов в творческом опыте Венедикта Ерофеева преследовало задачу выражения свободной мысли фигуративным, иносказательным способом. Феноменальная память на прочтенные когда-то тексты способствовала тому, что его словесные конструкции по большей части представляют свободное цитирование с элементом своевольного творческого соучастия.

Суть намерений автора "Записных книжек" обнаруживается в афористических сентенциях: "что удобнее потерять: вкус или совесть?" (с. 345); "ничто не вечно, кроме позора" (с. 348). В его системе ценностей на первом плане - нравственные категории на христианской основе. На позднем этапе жизни он принял католичество, не доверяя проповедям казенной православной церкви.

С жизнью его примиряла великая классическая музыка. Он цитировал Н. В. Гоголя ("Скульптура, живопись и музыка"): "Но если и музыка нас оставит, что будет тогда с нашим миром?" (с. 341). Риторический вопрос Гоголя выражал так же и беспокойство Ерофеева, не исчезнет ли из мира музыкальная гармония.

Писатель не переставал изумляться, почему у людей, не успевающих и подумать о гармонии, настолько ожесточаются сердца, что они примиряются, получая каждодневную информацию о неисчислимых человеческих жертвах. О себе пишущий говорил: "Я сердоболен" (с. 339). Ему казалось, что он может повлиять на других: "Не хочу быть полезным, ... хочу быть насущным" (с. 431). Его отличало не только чувство сопереживания страждущим, но и затаенная сентиментальность. В одной записи он выражал равнодушие к природе ( "Поэтизировать природу - самое недостойное занятие"), а в другом фрагменте делился своей маленькой радостью: "Колокольчики, лютики; собираю первые букетики; это развивает чувство тона и пропорции" (с. 350). Обучал себя, выписывая пятое правило из "50-и заповедей икебаны": "Делая букет, надо в душе поговорить с цветком" (с. 372). Приемлемая для него позиция - обнаружение разноликости собственной натуры: "Я сам один и Моцарт и Сальери" (с. 448).

Душевные движения скрыты в глубине естества личности, а на поверхности остается шутовская игра с эмоциями и мыслями. В "арлекинаде" он усматривал верное средство от "натужной героизации" (с. 402). Вот пример ерофеевской игры с известными литературными приемами. Он сопоставлял лирическую миниатюру А. Ахматовой "Песня последней встречи" со стихотворением для детей С. Маршака "Жил человек рассеянный на улице Бассейной" и рассуждал "о степенях взволнованности": "у Ахматовой перчатку с левой руки надевают на правую руку. У Самуила Маршака те же перчатки уже надевают вместо валенок" (с. 366). При введении неожиданной литературной параллели комизм мысленного визуального впечатления создается введением оборота "те же" (перчатки). Мастер словесности, умеющий преодолевать печаль весельем, доволен, что нашел способ "дурачить людей по методу Станиславского" (с. 366): "На левую ногу я надел ботинок без носка, на правую - только носок. Пусть все видят, что я взволнован" (с. 360). В пестрой мозаике записей представлен широкий регистр авторских настроений.

С нескрываемой насмешкой имитировал он советских толкователей литературы: "Рассказ о Маугли автобиографичен. Киплинг был вскормлен волками британского империализма" (с. 345). И о себе говорил как бы от имени подобных толкователей: "... я полностью сфабрикован в Вашингтоне" (с. 464). Цитировал Д. И. Фонвизина: "Государство требует немедленного врачевания". Припоминал нечто узнаваемое в современности на материале другого классика: "Дятел у Салтыкова-Щедрина, который 22 года "пил запоем и символизировал Академию наук" (с. 463). Свое незавидное писательское положение излагал ироническим обыгрыванием заглавия статьи Льва Толстого "Не могу молчать": "Почему молчишь целых пять лет? - спрашивают. Отвечаю, как прежде графья отвечали: "Не могу не молчать!" (с. 417; выделено - И.З).

Задумавшись о лейтмотиве записей, признаем, что повторяющимся мотивом оказывается отягчающее чувство отчаяния: "Каждая минута моя отравлена неизвестно чем, каждый мой час горек" (с. 399). Он приводил и соответствующие цитаты из прозаических высказываний Пушкина и Гумилева. Диагноз собственной психики: "обморочное ощущение отчаяния". Поскольку в данном случае оборот взят в кавычки, это означает, что фраза перенесена из случайно попавшегося на глаза текста. Автор успокаивает себя цитатой из Библии: "И только печаль утоляет сердца" (с. 356). Та же мысль могла быть представлена в литературной траверсии: "Человек это звучит горько (просто сорвалось)" - вместо пафосной реплики персонажа Сатина из пьесы М. Горького "На дне": "Человек - это звучит гордо!" Библейская печаль разлита в "Записных книжках" Ерофеева³.

В "Записных книжках" утверждается трудно постижимая сложность бытия при кажущейся простоте. Ему ненавистен благостный морализм ("быть совершенно благородным скушно"). По поводу морализаторства в стиле "надо мыть руки перед едой", отзывался в форме "Вредных советов" детского поэта Григория Остера: "С детства приучать ребенка к чистоплотности, с привлечением авторитетов. Например, говорить ему, что святой Антоний - бяка, он никогда не мыл руки, а Понтий Пилат наоборот" (с. 346). Присовокупим "вредный совет" Г. Остера в духе В. Ерофеева: "Если глупые вопросы появились в голове, / Задавай их сразу взрослым. / Пусть у них трещат мозги" (стихотворение "Никогда вопросов глупых сам себе не задавай...") (Остер 1995). В эпоху безгласности поэзия для детей служила вариативной формой иносказания, рассчитанного на взрослых.

Продолжая линию поучений, Венедикт Ерофеев вводит антипоучение: "Любую подлость оправдывать бальзаковским: "Я - инструмент, на котором играют обстоятельства" (с. 346). Тут же присовокупляет скорбно-шутейное, "досочиняя" поэму Маяковского "Хорошо!" от имени носителя народного разума: "Моя милиция меня бережет, сперва посадит, потом стережет" (с. 377). Иронически переосмыслялась и клятва говорить правду перед судом, - только правду, и ничего кроме правды: "...буду ... бессовестно врать. Ложь, только ложь, и ничего кроме лжи" (с. 378). Это клятва, соответствующая имитационной судебной системе. Он создавал фразы в духе газетной печати: "...климат в России суров, но справедлив"; "Наша балалайка громче ихних фортепиан" (с. 452). С умыслом подобранное ничтожное содержание фраз рождает ощущение абсурда.

Развивается в "Записных книжках" соцартовский прием комического переиначивания классических цитат. О приспосабливании к обстоятельствам: "Как хороши, как свежи были позы!" (вместо: розы - по И. С. Тургеневу). О требованиях принадлежности к рабочей среде: "Блажен, с кем смолоду был серп, / Блажен, с кем смолоду был молот" (вместо: "Блажен, кто смолоду был молод, / Блажен, кто вовремя созрел" - А. С. Пушкин).

Автор распознает язык власти, подчеркивая при этом, что это чуждый ему язык. Продемонстрируем при использовании фразеологического стереотипа "ни для кого не секрет": "как говорит советская власть, ни для кого не секрет..." (с .493; курс.авт., И.З.). Пародируются газетные штампы, преследующие цель насаждения коллективистского единомыслия: "Так думаю я, и со мной все прогрессивное человечество" (с. 339). В состав приема обыгрывания шаблонных газетных слов входит и привнесение двусмысленности: "хочется кому-нибудь что-нибудь внедрить" (с. 345; курс.авт., И.З.). Свое неуважительное отношение к советскому языку пишущий объяснял, цитируя из политической прессы: "заражен чужеземными взглядами" (с. 361).

О переживаемом времени Ерофеев отзывался, не скрывая отчаяния: "Я живу в эпоху всеобщей невменяемости" (с. 380); "порочный режим, но прочный" (перенесено из диссидентского текста). При таком режиме искусство "завязло, отяжелело и само глумится над собой" (с. 384). Подытоживал с предельной краткостью: живем, "как у Антихриста за пазухой" (с. 437), создавая перевертыш поговорки "Живет, как у Христа за пазухой", т.е. горя не знает.

При "порочном, но прочном" режиме, подавляющем искусство, писатель чувствует себя беззащитным: "Погубить меня всякий не прочь" (подмена местоимения тебя в строке русского романса местоимением меня). Ему "хочется поплясать под чужую дудку" (с. 453) - в официозной прессе в подобных выражениях обвинялись низкопоклонники перед Западом.

Рождалось неутешительное подведение итогов собственной жизни: "Мой путь саморастрачивания не хуже и не лучше других" (с. 387; курс.авт., И.З.).

Спасала погруженность в симфоническую и фортепианную музыку - кроме посещения консерватории, он часами слушал записи любимых композиторов на грамофонных пластинках (выделял Яна Сибелиуса, Грига, Шопена). Считал благодатным временем - периодами самообогащения - часы, посвященные "прослушиванию и продумыванию музыки" (с. 384). Невозможность свободного словесного выражения породила ерофеевский афоризм: "Музыка - средство от немоты" (с. 403). Рождалась и благодарность к языку музыки ("решительно влюблен во все, запечатленное в звуке").

Ерофеев был уверен, что Россия пожинает страшные плоды отступничества от Христа (с. 390). Воспроизводя церковную цитату, он взывал ко Всевышнему: "Господи, наполни пустоту мою!" (с. 450). И по-пушкински сетовал: "И еще угораздило родиться в стране, наименее любимой небесами" (с. 430).

С чувством своего уподобления Христу прозаик "переиначивает" фрагмент из Евангелия: "Был я голоден - и не накормили меня, был я наг - и не одели меня, не имел крова - и не приютили меня" ( с. 349). Это он о своей доле изгоя в родной строне. Прямо противоположное признание Христа передано в Евангелии от Матфея: "Ибо алкал Я, и вы дали Мне есть; жаждал, и вы напоили Меня; Был наг, и вы одели Меня; в темнице был, и вы пришли ко Мне" (глава 25, ст. 25, 26) (Библия 1968: 31). У Ерофеева выражена так же скорбь по поводу того, что в новом времени пренебрегли Христом. Неотступное внимание писателя к главному евангельскому образу и к евангельским постулатам сближало его с Василием Розановым, писавшим: "Евангелие бессрочно. А другое срочно - вот в чем дело" (Розанов 1990: 355).

И все же пишущего крепит надежда на грядущее возрождение величия русской литературы. Взывая к духовному авторитету Салтыкова-Щедрина, писатель передает его слова: "А вот Михаил Евграфович говорил, что если хоть на минуту замолчит литература, то это будет равносильно смерти народа" (с.381).

Творчество Венедикта Ерофеева, который при осознании своего художественного дара отказался от социальных компромиссов, представляет собой явление деконструкции советской идеологии в литературе. Самиздатовские поэты-авангардисты признавали, что вышли из ерофеевских "Петушков". Приближался к Ерофееву по мировосприятию и Сергей Довлатов, тоже вынужденный восполнять безразличие советских издателей к его писаниям работой над "Записными книжками". У Довлатова есть запись, применимая к Ерофееву: "Гений - это бессмертный вариант простого человека" (Довлатов 1993: 296).

Историческое время призвало творца, говорившего на языке созидательной новизны. Его способом воздействия на реальность была игра со стилями. Семантический пласт сводной прозы Ерофеева характеризуется напластованием смыслов. Относительно того, что есть и будет, писатель выразился кратко и ясно:

"Все пропьем. Гармонию оставим."

БЕЛЕЖКИ

1. В дальнейшем записные книжки цитируются по указанной книге с обозначением страницы в тексте. [обратно]

2. "Солнце останавливали словом,/ Словом разрушали города" (Гумилев 1988: 312); "И в Евангелии от Иоанна/ Сказано, что слово это - бог" (стихотворение "Слово" входит в поэтическую книгу "Огненный столп", 1921).

"Вначале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог" /От Иоанна святое благовествование, гл. І, стих 1) (Библия 1968: 100)[обратно]

3. В Книге Екклесиаста, или Проповедника находим: "...во многой мудрости много печали и кто умножает познания, умножает скорбь" (глава І, стих 18) (Библия 1968: 666). [обратно]

ЛИТЕРАТУРА

Библия 1968: Библия. Книги Нового Завета. Москва, 1968.

Гумилев 1988: Гумилев, Николай. Стихотворения и поэмы. Ленинград, 1988.

Довлатов 1993: Довлатов, Сергей. Собрание прозы в трех томах. Том 3. Санкт-Петербург, 1993.

Ерофеев 2008: Ерофеев, Венедикт. Так думаю я, и со мной все прогрессивное человечество. Из записных книжек. // Ерофеев, Венедикт. Мой очень жизненный путь. Москва: Вагриус, 2008.

Остер 1995: Остер, Григорий. Вредные советы. Москва, 1995.

Прудковский 2008: Прудковский, Л. Сумасшедшим можно быть в любое время. // Ерофеев, Венедикт. Мой очень жизненный путь. Москва: Вагриус, 2008.

Розанов 1990: Розанов, В. В. Уединенное. Серия "Мыслители ХХ века". Москва, 1990.

Седакова 2008: Седакова, Ольга. Современники о Венедикте Ерофееве (раздел). // Ерофеев, Венедикт. Мой очень жизненный путь. Москва: Вагриус, 2008.

Тосунян 2008: Тосунян, И. Если меня приговорят к повешению... // Ерофеев, Венедикт. Мой очень жизненный путь. Москва: Вагриус, 2008.

© Ирина Захариева
=============================
© Електронно списание LiterNet, 15.01.2011, № 1 (134)