ПРИЗВАНИЕ И СУДЬБА
Автобиографическая документальная повесть

Ирина Захариева

web

Воронеж, Казань… Родственники, родители, первые впечатления

Обращаюсь мысленно к истокам своей жизни, и возникают первичные представления. Для меня это черные таинственные знаки букв на светлом бумажном листе. В своем самом раннем возрастном периоде, протекшем в Воронеже в доме Серафимы Аркадьевны (бабушки с маминой стороны), я неустанно требовала от окружающих, чтобы мне читали детские книжки. Воспоминание о первых книгах, прослушанных в исполнении взрослых чтецов, ведет за собой образ моей любимой воронежской бабушки. Женщина-домохозяйка, насквозь пронизанная духовностью, всю жизнь читала. Процесс чтения был и оставался для нее главным жизненным процессом. В годы войны она, вечно голодающая в эвакуации в Казани, перечитывала старую поваренную книгу.

Много лет спустя, незадолго до смерти, бабушка тяжело переносила астму - задыхалась. Мы, двое внуков, тревожно следили за ее состоянием. Младший брат Боря спрашивал: "Бабушке лучше? - Да, ей лучше (утешали ребенка). - А она читает? - Нет, не читает. - Значит ей не лучше" (сокрушался внук). Для нас образ бабушки царит в ореоле, и волнение пробуждается во мне при воспоминании об этой как будто обыкновенной, но великой, в моем поминании, женщине, и комок подкатывает к горлу.

В детские воронежские годы (до пятилетнего возраста) меня во-всю наряжала домашняя портниха Таня, жена бабушкиного сына Теодора. Чтобы соответствовать модному туалету, я вела себя как "взрослая дама" (как я себе это представляла). Если слышу, что прохожий хвалит мое пальтишко, привлекаю его внимание к отдельным деталям туалета: "А шляпка?" "А туфельки?". Маленькой мне хотелось ладить со всеми взрослыми и нравиться всем. "Ира, иди спать! (на строгий бабушкин голос миролюбивый мой ответ: "Пойдю, пойдю!"). Случившиеся гости иного мнения: "Ирочка, посиди еще с нами!" (и гостям не противоречу: "Посидю, посидю!"). Если тетя Таня разражалась бранью, одергивала ее: "Такая изящная дама, а говоришь такие вещи". Когда тетя выдворяла меня из своей комнаты, деликатно сопротивлялась: "Мне тебя жаль, что у тебя не будет племянницы".

Зная наизусть множество стихов известных детских поэтов Агнии Барто, Сергея Михалкова, Самуила Маршака, Корнея Чуковского, без малейшего стеснения декламировала их на улице. Когда мама лежала в роддоме, производя на свет моего брата Борю, я выкрикивала маме снизу в верхнее окно: "Я буду братика качать , буду ему петь: - Моем-моем трубачиста чисто-чисто… Будет беудет трубачист чист-чист…" (и многое другое на потеху публике).

До сих пор живо во мне ощущение: какая-то невидимая рука ведет меня по дороге жизни. Когда в 1956 году готовили документы для моего предстоящего выезда за границу из советской страны, чиновники заметили: "Немцы были уже почти в городе Воронеже, а ее успели вывезти; она пошла в школу в восьмилетнем возрасте в военном 1943 году в казанской эвакуации, а закончила десятый класс в Норильске в 1953 году - непосредственно после смерти Сталина, - и могла уже свободно избирать профессию и выходить замуж за иностранца".

Мне казалось, что замужество должно быть связано с тотальной новизной: другая страна, новое окружение - все другое. Но свыкаться с другим оказалось психологически сложно. И психологические сложности не кончались десятилетиями.

А что же было в прошлом? Что мы с братом пережили в детские, отроческие и ранние юношеские годы?

Для моей мамочки "домашней" с детства до замужества существовал один-единственный в мире мужчина - мой отец. В нескончаемых анкетах о профессиональной принадлежности родителей я писала: "Афанасьев Петр Михайлович - горный инженер, мать Нина Михайловна - горный техник". Познакомились они на юге, в украинском Кривом Роге, в шахте, на месте производственной практики мамы. Она вспоминала, что отец руководил практикой, и в него - статного, смуглого, касивого, мужественного уральца - были влюблены все юные практикантки из ленинградского горного техникума, где они учились. А взрослый и серьезный руководитель глаз не спускал с застенчивой Ниночки с лицом мадонны. Возрастная разница между ними - семнадцать лет.

Папа пробивал себе дорогу в жизни собственными силами. Он приехал в Свердловск из села Таватуй в рубахе "канареечного" цвета и на вступительных экзаменах в горный техникум старался произвести впечаление громким голосом. После успешного окончания техникума он окончил заочно Свердловский горный институт, и когда в 1937 году его арестовали, работал главным инженером Уральского горно-обогатительного Треста цветных металлов и золота. Его постигла горестная участь сотен тысяч специалистов высокого класса в тогдашней советской России. Папа привык жить в непрерывном самообразовании. Многое знал из истории, богословия, уральской этнографии, из литературы.

В 24-летнем возрасте мама осталась "соломенной вдовой" с двумя малыми детьми на руках. В течение десятилетия (1937-1947) она ждала папу из тюрьмы, не замечая взглядов посторонних мужчин. Это было время, когда было основание восхищаться персиковой свежестью ее лица. После пребывания в сталинских застенках папа еще семь лет отбывал ссылку в Норильске, пока в 1954 году не получил справку о реабилитации. Накануне этого важного события он не пропускал вечера, чтобы не разложить пасьянс с единственным вопросом: "Когда Сталин умрет?" Мама рассказывала, что , получив справку о реабилитации, папа разразился рыданиями и долго не мог успокоиться, повторяя в слезах: "…такая бумажка оправдательная после стольких лет горя и лишений! Уже и жизнь проходит!" Подрастающей дочери он внушал: "Не надо тебе идеологических дисциплин - занимайся техникой, геологией…". Но дочь настаивала на своем: "Хочу заниматься единственным предметом - литературой".

До 1947 года мы с братом знали папу только по рассказам мамы и по его стихотворным письмам-открыткам, обращенным напрямик к нам из неведомого заполярного Норильска.

Помню изображение грустного полярного медведя на океанской льдине. Стихотворные строки, толкующие картинку, выдавали тоску отца по дому: "Скучно, одиноко… Льдины и вода./ Белому медведю чистая беда!/ Постарел несчастный . Трудно стало жить./ Думает-гадает: "Быть или не быть?". Писал отец нам и веселые назидательные письма-открытки, а маме отсылал нежные письма так же со стихами собственного сочинения.

После ареста - не зная, останется ли он в живых, - обращался к маме из Соловецкого лагеря: "Женушка, голубка дорогая!/ Как я рельефно вновь переживаю/ Все прожитое вместе:/ Сначала Кривой Рог,/ Столкнувший нас, до тех пор не знакомых,/ В дальнейшем Ленинград, Кавказ, Урал и Крым,/ Ты, дочь и сын./ Шесть слов и слов простых./ А для меня в них жизнь./ И как бы я хотел последние три слова/ Сказать тебе, и доченьке, и сыну/ С концовкою: любимые мои!"

В письмах папа выражался поэтически. Когда родилась я, писал маме в Воронеж из Свердловска: "Ты, я и она - триада, спаянная кровью и высшим порядком чувств…".

Когда началась война, нас с бабушкой, мамой и трехлетним братом Борей эвакуировали из Воронежа в Казань - вместе с военным заводом, где главным инженером работал брат мамы Теодор (дядя Тодя). Мама и бабушка надеялись на его помощь. Он помогал, как мог, пока его безвременно не подкосила страшная болезнь: туберкулез. За несколько месяцев до окончания войны умерла и бабушка Серафима.

В первые девять лет моей жизни присутствие бабушки неотлучно в моей памяти. Мама работала в заводской столовой в дневную или в ночную смену. После ночной смены она отсыпалась. Так и соединились в моем сознании: бабушка - это книжность, а книжность насыщала жизнь смыслом.

Если взрослым некогда было читать то, что я их просила, я сама "читала" запомнившиеся мне тексты. Помню, в пяти-шестилетнем возрасте делала вид, что читаю текст, хотя в действительности могла прочесть его только отрывочно. Персонажи из книг укоренялись в моем сознании. Я уже не знала, кто реальнее: далекий, почти мифический папа, появлявшаяся и исчезавшая вечно работавшая мама или же всегда готовые разделить мой досуг дядя Степа, Рассеянный с улицы Басейной, командующий Мойдодыр или болтливая Муха-Цокотуха.

Мама рассказывала, что в детстве я была очень забавная, потому что держалась по-взрослому и, видимо, была уверена, что похожа на барышню. Рассудительность проявляла в большом и в малом. На восклицание знакомой: "Ты такая уморительная крошка!.." резонно уточняла: "Крошка от булки?". Фразеологизм "крошка от булки" вошел в употребление упомянутой знакомой на годы. А, рассматривая картинку в книге С. Маршака к стихотворению "Дама сдавала в багаж" резонно поправила художников: "Зачем же они обманывают даму? Ведь ее собачка была с бантиком и не такая большая и лохматая, как эта…". У мамы в ее рассказах о своих детях образовалась отдельная тематическая серия: "Как рассуждала дочка".

Война грянула неожиданно для всех. Эвакуация из Воронежа в Казань заняла полтора месяца. Брат Боря, вспоминая об этом времени, начинал, как с присказки: "Когда мы жили в яме…" ("в яме" - это в углу "теплушки" - на нижней полке товарного вагона, в темноте и затхлости).

Война облегчала наше с Борей положение детей, растущих без отца. Большинство мужчин воевали, если не сидели в сталинских лагерях.

В начальных классах казанской школы я любила верховодить, командовать. Добивалась авторитета тем, что вечно что-то рассказывала ребятам из прочитанного. Дома часто мы сидели без света и тепла. Ложились на кровать с мамой и с братом и начинали мечтать о светлом будущем, стараясь заглушить голод. Мечтали о встрече с папой, мечтали наесться. Я говорила о сладостях, а Боря описывал нам буханку (каравай) черного хлеба с "довеском" и признавался, что с таким богатством он поднимется на крышу и, пока никто его не видит, съест сначала "довесок", а потом и всю буханку хлеба. Мечты помогали скрашивать скудость нашего быта.

Тогда в условиях коммунального жилья взрослые и дети жили, сплотившись в каждодневных заботах. Считалось неудобным выспрашивать - кто откуда. А если попадешь в коммунальную кухню, считалось неудобным смотреть в ту сторону, где готовится чужая еда.

Мама вспоминала, что после смерти бабушки я заметно повзрослела. Стала ее собеседницей, охотно помогала по хозяйству, опекала брата.

Отца освободили из тюрьмы на два года раньше установленного для него двенадцатилетнего срока. Он писал нам, что скоро мы встретимся и будем жить вместе в Норильске. Маме в письмах объяснялся в литературном стиле: "Наша любовь прошла через долгие годы разлуки./ Ее не расхватали чужие руки, чужие губы по ветру не разнесли".

Дальняя дорога. Мои школьные годы в Норильске

Многодневная дорога из Казани в Норильск припоминается мне как своего рода "полосатый рейс": то было весело и торжественно, то тягуче и томительно. Величие впервые увиденной Москвы с ее грандиозным Кремлем , встречи с родными, приятные беседы с пассажирами в поездах "Казань-Москва" и "Москва-Красноярск", волнующее чувство неизвестности впереди, а затем томительное вагонное переживание длительности пятидневного передвижения на восток. А во время пятидневного плавания на теплоходе "Иосиф Сталин" вверх по Енисею, началось голодание - мечты о чем-нибудь съестном и тайный страх - привыкнем ли мы к папе. Инигда казалось, что дороге конца не будет.

Название "Норильск" происходит от выражения "норы рыть". Город строился заключенными во время войны по проектам ленинградских архитекторов, тоже невинно осужденных. Папу взяли работать в проектный отдел Горно-металлургического комбината, потом туда же взяли и маму - она тоже работала проектировщицей.

Об основании Норильска нам рассказывали в школе. Город выглядел красиво в своем природном обрамлении - в кольцевом окружении гор. Еще в ХІ веке до этих мест добрели новгородские землепроходцы, а запасы полезных ископаемых открыл здесь геолог Николай Урванцев, тоже попавший в тюрьму. Литераторы гордятся: "Почти все элементы, входящие в систему Менделеева, есть в Норильске" (уголь, медь, нвикель, платина…). Норильский Медно-никелевый комбинат работал на угле, добываемом тут же (Вальцева 1963: 64). Благоустроенный город располагался на необъятном пространстве полярной тундры. Это тоже было вместилище своеобразной суровой красоты.

В заполярном Норильске мы с братом почувствовали себя как в экзотическом, вполне приспособленном для жизни месте. Норильск признан самым северным городом в мире. Расположен он в зоне вечной мерзлоты. Короткое лето сменяется долгой полярной ночью.

Полярная ночь привлекательна уже тем, что порождает удивительное северное сияние. Я описала в дневнике северное сияние, которое наблюдала седьмого марта 1952 года. Вот что было записано: "Колеблющаяся, пронизанная светом пелена на какое-то мгновение открыла часть ночного неба. На темном фоне появились лиловые узоры, окаймленные светлыми полосами. Из невидимого центра во все стороны исходили, извиваясь, волнистые чудо-линии - зеленые, белые, розовые. Поражала игра красок и переменчивость узоров. Мы стояли, задрав головы, и боялись, что видение вот-вот исчезнет, и оно исчезло так же внезапно, как появилось. Осталось воспоминание о сказочном зрелище и волнение, что все же нам посчастливилось увидеть эту небесную красоту".

Пространство Норильска типично городское, ухоженное. Город уютный, приятный глазу и душе. Там не маячили по улицам бандиты и пьяницы, что утешительно для молодых, для детворы. Там все люди были, как мы: все притесненные властями и потому раскрепощенные духом. Отсутствовало то, что угнетает человека, - агрессивная среда за стенами домов. С ребятами нашего с братом возраста сохранялось привычное чувство единения.

Однако трудно давалось единение с папой внутри семьи. Мама почувствовала очень скоро, что идеализировала образ папы на расстоянии. Характер у отца оказался нервический, часто деспотический, с наплывами необъяснимого для нас, тогдашних, бешенства. Что еще можно было ожидать от него тем более при бесправном положении, в котором он жил? Способный волевой человек десяток лет без причины отбывал срок в тюрьме, а затем еще семь лет жил на положении ссыльного. За это семилетие ссылки его опять арестовывали "за то же", отправляли в город Енисейск и едва не довели до самоубийства, о чем он упоминал в своих позднейших воспоминаниях.

Я потом осознала, что в возрасте тринадцати-семнадцати лет неуживчивый характер отца оставался для меня источником нескончаемого психического напряжения и душевных страданий. Каждое лето с чувством облегчения уезжала я в пионерский лагерь "Таежный" на три месяца, чтобы отдохнуть от тяжелой семейной атмосферы. В "Таежном" привычно командовала пионерской дружиной, насчитывающей две тысячи пионеров. Летом 1951 года я, как председатель Совета дружины нашего лагеря, в первый раз подняла красный флаг на флагштоке, а три месяца спустя в последний раз спустила его, осуществляя ритуал закрытия сезона в любимом "Таежном".

В пионерском лагере я научилась плавать на Енисее, на берегу которого красовался Таежный. Очень люблю эту могучую реку со своенравным характером. Енисей, как нам объясняли на уроках, одна из крупнейших рек земного шара. Славословие реке оставил побывавший в Сибири А. П. Чехов: "Я не видел реки великолепнее Енисея. … Енисей - мощный неистовый богатырь, который не знает, куда девать свои силы и молодость…" (Цит. по Скородумова, Семенов 1958: 19).

В дневнике ученических лет я записывала: "Папа - первый и последний в моей жизни человек, пытающийся навязать мне свою волю". По всей вероятности, он отчаянно боялся за меня, когда я с запозданием возвращалась домой, и устраивал скандалы. Мог в любую минуту без малейшего повода накричать на меня. Из-за подобных экцессов я упорно избегала его.

А именно здесь уместно сказать, каким редким человеком по несокрушимости характера был мой отец. Он описал пережитые им невероятные муки в мемуарном очерке "Да, это было…" (1968-1971). Его сын Борис родился в Воронеже через несколько дней после его ареста в Свердловске, и сына он увидел впервые только десять лет спустя… Во время имитационного судебного следствия папа заявил: "У меня никакой вины нет. Если признаете меня виновным, то уничтожьте. Исправляться мне не в чем" (Завещание 1989: 29). Сквозь тюремную решетку ему "тягостно было смотреть на …картину нормальной человеческой жизни". Папа рассказывал, как в Норильске из лагерной зоны их водили мыться, разделив на группы, в далеко отстоящую баню, а затем после купания заставляли ждать на морозе очередную моющуюся группу, и "многие погибли от этой бани". В 1950 году его во второй раз пытались посадить в тюрьму. Тогда и посетила отца мысль о самоубийстве. После "всех злоключений", вернувшись в Свердловск, он радовался успехам выросших детей, уже покинувших родительское гнездо, а для меня отец стал вдохновителем моей кандидатской диссертации.

Когда на Урале в 1971 году отмечали его 75-летний юбилей, в газете "Уральский рабочий" (от 10.Х.1971) появилась заметка о нем: "Человек, добро творящий" (за подписью персонального пенсионера Е. Багреева). А бывший ректор Горного института в Свердловске П. Я. Ярутин, разделивший арестантскую судьбу отца, вспоминал на его юбилейном вечере: "Его постоянно избирали старшим среди коллег-заключенных. Потому что не было среди нас честнее и прямее человека … А вы представляете, что такое быть старшим в лагере?.." (Завещание 1989: 50).

Однако в годы учебы в Норильске кружок веселых школьных подруг заменял мне семейное общение. Помню, что свободно и раскованно я чувствовала себя только за пределами дома, хотя и дома пыталась создать уют - в моем понимании, - окружая себя книгами, альбомами, тетрадками.

Училась я на пятерки и четверки, презирая отличников, уверенная в том, что само государство установило: если не получишь "отлично", то и "хорошо" - тоже неплохо, а вот уж отметка "посредственно" - это позор, ее нельзя допускать. Любимым моим предметом при всех обстоятельствах оставалась литература, как бы мерзко ее не преподавали. Переписываю из дневника описание одной такой нелюбимой учительницы Евгении Александровны: "Замечание делает по каждому постяку, перебивает учеников у классной доски, и полного ответа никогда не получается (что меня особенно раздражает). Пятерок никому на ставит. Видно, считает, что сама знает только на "четыре с плюсом". Кривоносая и очень вредная". Но даже такая учительница не могла отдалить меня от литературы. Я воспринимала эту дисциплину как параллель реальной жизни (сейчас бы я сказала: "угодную Богу параллель").

Декларативную героику, в которой нас воспитывали, мы принимали за правду. В школьном возрасте веришь в книжные идеалы. Литературные герои воспринимались нами как живые личности. До сих пор зримо запомнились Анна Каренина, Елена Стахова, Ульяна Громова… С детских лет я чувствовала себя как бы внутри литературы, а в школьные годы обожала писать сочинения, гордилась, когда учительница читала мое сочинение вслух перед всем классом, а в пионерлагере наша пионервожатая Неля записывала в дневнике нашего отряда: "Опять читала вслух и рассказывала ребятам истории Ира Афанасьева. Я уже упоминала, как выразительно она читает и как интересно рассказывает". Подобные записи вдохновляли меня гораздо больше, чем пятерки по какому-либо предмету, полученные в классе. Я тайком разыскивала такие записи в дневнике у Нелли, чтобы наедине с собой им порадоваться. А Неля потом по норильскому радио сама пересказала все дифирамбы по моему адресу, чем порадовала и мою маму.

В дневнике я неизменно отмечала, какую книгу читаю в данное время, поскольку человек - в моем представлении - всегда должен что-нибудь читать. В шестом классе записывала: "Читаю "Вешние воды" Тургенева, "Дальнее плавание" Фраермана, "Лунный камень" Коллинза, "Три мушкетера" Дюма, "Братья" Федина, "Обрыв" Гончарова… Современность чередовалась с классикой, "взрослые" книги с молодежными.

Мой "артистический" фуррор в стенах школы был так же связан с литературной декламацией. Когда я читала стихотворение Лермонтова "На смерть поэта" или отрывок из "Молодой гвардии" Фадеева о руках матери Олега, видела слезы в глазах слушателей. Для меня такое эмоциональное, благодарное восприятие - высшая награда. А вживаться в текст я училась с малых лет. Проникаясь сочувствием к Мухе-Цокотухе Корнея Чуковского, молила слезно: "Дорогие гости, помогите! Паука-злодея погубите!". Слушатели сочувствовали и малолетней исполнительнице.

Я любила Норильск, любила школу и подруг, и в ученические годы гармония в моей душе создавалась от сознания схожести наших интересов. Прозрение пришло намного позже, и принесло с собой горечь.

Из России в Болгарию

Супружеская жизнь таила в себе не только привлекательность, но и разочарование. По сути я вступила в чуждый мне мир, далекий от литературы.

По приезде в Болгарию встал вопрос о самоутверждении, включительно профессиональном, и в этом деле никто мне не помогал. От такого мира тоже хотелось защищаться.

Переводы с болгарского языка на русский заинтересовали на короткое время. Сохранялось желание продолжать учебу; теперь создавались возможности в тематике связать воедино две братских славянских страны. Так родилась тема кандидатской диссертации "Пенчо Славейков и русская литература". Во второй половине шестидесятых годов Славейкова, как западника, противопоставляли Вазову, как славянофилу. Дискуссионный нерв в обширной теме разжег мое любопытство. Мне интересно было все, что касалось болгарской культуры рубежа ХІХ-ХХ веков и к чему был причастен Пенчо Славейков.

Защита огромной диссертации в 1971 году в Ленинградском университете прошла неожиданно для меня блестяще. Но и после защиты в Ленинграде, вернувшись в Софию, я работала учителем русского языка в средних классах школы и плакала каждый день.

Вывела меня из состояния отчаяния дружба с интересным человеком. Жизнь окрасилась радужными тонами.

При поступлении в Софийский университ нужно было пройти по всем ступеням научной карьеры, начиная со звания обыкновенного ассистанта. Радовало то, что все же занимаюсь любимой материей, и студенты оказались на редкость дружелюбными и всепонимающими. В это время (во второй половине 1970-х годов) мы и начали заниматься подлинной литературой - по мере публикации наиболее интересных, с нашей точки зрения, авторов. Я благодарна кафедре русской литературы Софийского университета, что в тех условиях была поддержана тенденция преподавания русской литературы на языке оригинала. На многочисленных международных конференциях и симпозиумах мы быстро выравнивались с теми, кто свободно мыслил и интерпретировал литературное творчество. Движение в литературоведческом авангарде окрыляло нас много лет подряд.

В 1990-х годах произошли естественные перемены, и я уже не узнавала физиономии моей родной литературы.

Литературные волнения были перенесены в РКИЦ (Российский культурно-информационный центр в Софии). Какие приятные вечера мы проводили в Музыкальном салоне от имени клуба "Приятели русской книги"! Кого я там ни встречала: писатели, критики, переводчики, учащиеся, студенты, преподаватели и пр. Все основывалось на чистом интересе, и потому так эмоционально проходили вечера, когда я развивала перед собравшимися сюжеты, связанные с жизнью и творчеством самых великих русских писателей ХХ века. И говорили мы только о достойнейших. Достаточно упоменуть имена М. Булгакова, М. Зощенко, Б. Пастернака, А. Ахматовой, М. Цветаевой, С. Черного, И. Северянина, С. Есенина, А. Солженицына и т.д., и т.п. Атмосфера вечеров, кончавшихся общими разговорами о литературе и культуре, надолго запоминалась.

Теперь все признаются, что скучно без большой литературы, но времена меняются, и приходится смиряться с измельчением тематики.

И в семейной жизни произошли катаклизмы, которые, однако, выходят за пределы заявленной темы.

Грустная история моего мужа

В начале второго курса филфака Ленинградского университета советская действительность показалась мне тусклой и отталкивающей по сравнению с общей атмосферой в Норильске. Захотелось уехать куда-нибудь подальше от этих мест.

Тогда, в начале второго курса, а точнее 17 октября 1954 года, возвращаясь домой, за стеклом трамвая я увидела его. На волнистые каштановые волосы, не покрытые шапкой, падал снег. Когда он вошел в вагон, мы почему-то сразу заговорили. Меня буквально пленили отполированные ногти на выточенных руках, поблескивающие штиблеты и стрелки отглаженных брюк. Голубые глаза искрились добротой. От всего его облика исходила доброжелательность. С таким человеком хотелось продолжительно разговаривать при первой же встрече.

Но во вторую встречу он показался мне скучным и назидательным. Я отказалась общаться с ним, и заново мы встретились только два месяца спустя - в декабре того же года. У него скоро утвердилась лейтмотивная тема: далекая Болгария, гостеприимная и изобильная. Казалось, ему не терпелось подарить мне себя вместе с Болгарией. Вместе с собой он ввел в мой мир группу учащихся в Ленинграде болгар - таких же, как он, ностальгирующих патриотов. Я потянулась к нему и к новой дружеской среде, но когда встал вопрос о замужестве, начала отдавать себе отчет в том, что с ним мне пустовато: слишком ограничена была тема разговоров и упиралось в основном в бытовое существование. Искупала скуку его невероятная заботливость и готовность услужить мне, облегчить меня в большом и в малом.

Это был человек с практической жилкой и с конкретной мыслительной деятельностью. С годами и с рождением детей голова мужа перезагрузилась бытовой конкретикой. Остальное время занимала тяжелая служба со всей полнотой ответственности старшего офицера.

Моя привязанность к нему, моя безграничная благодарность ему основывалась на том, что он освобождал мне время для любимой литературной работы и давал возможность целиком сосредоточиться на моем деле. Всепоглощенность делом с обоих сторон создавала спокойный ритм жизни.

До поры - до времени наша семейная жизнь развивалась гладко, без сотрясений, пока он не состарился и не закостенел в своем существовании праздного пенсионера. Тут-то и начали развиваться разительные отклонения от нормального сознания, что приносило мне неимоверные муки. Я поневоле стала аналитиком, пристально наблюдающим за прогрессирующим безумием у доброго по натуре человека.

Георгий, носящий имя Святого Георгия Победоносца, поражающего копьем чудовище, перестал интересоваться всем тем, что составляет общефилософский смысл отдельной жизни. Наплывы убогой мысли сосредоточились исключительно на собственном трудно переживаемом состоянии. Он "врастал" в себя, а внутри него образовалась умственная пустота - побеждало сумеречное полусознание на грани сна. Оказалось, что подобное сознание мучит не только самого носителя, но и живущих в его окружении людей, и меня в первую очередь. По любому поводу его терзали сомнения, порождавшие враждебные выпады по отношению ко мне. Начались метания от одной случайной женщины к другой и острая неудовлетворенность собой и своей жизнью.

Ужасающе выглядел со стороны человек, не сознававший убогости своего рассудка. Все вокруг вызывало его неприятие и раздражение, вплоть до культуры, искусства и природы. Властвовала в нем мания ограбленного существа. В его представлении, окружающие были озабочены только тем, чтобы что-то украсть у него.

Мозговая пустота заполнялась зловещими призраками: все, как вампиры, якобы только и ждали момента, чтобы что-то исторгнуть из него. Так прогрессировало чувство полной опустошенности. Не сон, а дрема владела им большую часть дня - с тем, чтобы ночью смениться победой бесовского хаоса - он и был невольным устроителем этого бесовского хаоса. С каждым днем энергия жизни иссякала, и все более изнуряла его самого опустошенность изнутри. Постепенно, но неуклонно он забывал слова и обозначаемые словами реальности. Раньше он любил повторять слово "Абсурд!", а теперь все чаще изрекал слово "Ужас"… Память стремительно угасала в нем, и в последние недели он совсем замолк.

Как страшно было находиться рядом с ним! Какая пустота зияла в нем и заполняла пространство вокруг него!

Он падал на ровном месте, действовал каждый раз, словно, следуя закону несовместимости со здравым смыслом.

На глазах человек превращался в неразумного младенца, опасного для себя и для других, не способного отвечать за свои поступки.

Моменты относительного спокойствия и равновесия казались ему скучными. То, что замещало мысль, оживало лишь при нахождении очередной "идеи фикс", способной произвести потрясение у человека, находящегося рядом.

Проблеск сознания у него случился в последний раз в мой день рождения 21 сентября 2012 года: он, молчавший дни подряд, улыбался и заигрывал по-своему, повторял много раз: "Беше добре" и "Да не се отчайваме", целовал мои руки, смотрел влюбленно. Затем зарядили ночи нарушения всех правил поведения с единственным нелепым оправданием: "Това беше Бъдни Вечер", "Това е Дяволът във мен".

Когда 25 сентября его вывозили на больничной коляске из дома, чтобы поместить в хоспис с многозначительным названием "Надежда", я видела, наблюдая за ним через оконное стекло, что лицо его превратилось в неподвижную маску, а ноги, которые он всегда заботливо укутывал, оставались босыми и на улице. Только один день провел муж за стенами родного дома - в чердачном помещении хосписа, под потолком. Утром 27 сентября его не стало: а он никогда не говорил о смерти, наоборот - собирался жить еще много лет.

В последние недели дня не проходило, чтобы он не вспоминал свою мать - с неизменной приязнью к ней и плакал, плакал…

После его кончины он смотрел с фотографии на стене добрым и молодым - похожим на того блестящего молодого человека, которого я увидела впервые в трамвае. Теперь я могла вести самые задушевные разговоры с его фотографией, и, казалось, он внимал всему, что я говорила.

Спустя двадцать дней мы с детьми поехали в Самоков и вместе с самыми близкими родственниками присутстввовали на событии захоронения урны с его прахом в могиле матери.

Дух Георгия успокоился в уютном зеленом уголке самоковского кладбища рядом с мамой.

За три дня до первых признаков безумия Георгий сказал мне слова, которые я услышала от него (крайне скрытного) впервые и по-настоящему разволновалась. Рука потянулась записать эти непривычныи для меня слова. Вот они: "Я люблю тебя безумно - с первого взгляда в трамвае и так же сильно в данный момент. Только с тобой прожил я свою жизнь. Только тебя я хочу ласкать до конца дней моих…".

Вероятно, неимоверная ревность, терзавшая мужа десятилетия подряд, стала одной из причин постигшей его психической болезни.

Как я нашла и потеряла друга на болгарской земле

Пока я представляла себе переселение в солнечную страну, все расцвечивалось яркими красками и узорами. Но в осуществленной действительности зарядили серые и бессобытийные будни. Муж по целым дням пропадал на работе и приходил домой с постоянными запозданиями, изнуренный от усталости. А я тем временем жила в Софии без языка, без друзей, без работы, без постоянного дома.

Почувствовав необходимость разнообразить нашу супружескую повседневность, Георгий предложил мне ездить с ним вместе в командировки в болгарскую провинцию. Его вдохновляла сентенция: "Опознай Родината, за да я обикнеш".

Помню, мы возвращались на машине, кажется, из Плевена. Машина была наполнена военным начальством. Я напряглась, сидя на заднем сиденьи, очутившись между мужем и его шефом. Это может показаться сочинительством задним числом, но тогда же я почувствовала, что какая-то внутренняя сила, подобная электродуге, возникла между незнакомцем и мной.

Дальше все развивалось без моего волеизъявления - как мираж, продолжавшийся пять лет, в моем возрасте с двадцати шести до тридцати лет. Богу было угодно подарить мне чувство любви. Время в этот период двигалось не по объективным, а по субъективным законам моего бесконтрольного чувства и воображения. Времени мы не замечали. За стеклом его машины зелень деревьев уступала место заснеженной земле, а потом в снегу появлялись первые подснежники. Все вокруг приобретало невероятную ценность: мы берегли подробности в своей благодарной памяти. Вошло в употребление постоянное его нежное обращение "Иринка" - оно ласкало мой слух. Когда он вошел в мою жизнь, болгарская земля вдруг обнаружила всю свою щедрость, великолепие и подлинное гостеприимство.

Каким-то нереальным образом, произвольным путем он незримо утвердился в моей жизни, поглотив мое сознание целиком и подчинив его нашей, в сущности, платонической связи.

Все шло само собой, без малейших усилий с моей стороны. Наедине с ним я невообразимым образом обретала покой и возвращалась к моему извечному природному состоянию. То, что со мной случалось до нашего знакомства, обретало смысл уже оттого, что необходимо было рассказать ему о пережитом. Намолчавшись вдоволь в своем доме наедине с мужем, я, очутившись с ним на зеленых просторах Витоши, хранившей нашу тайну, рассказывала своему новому другу о моей прошлой жизни, о родителях, о книгах и картинах, о полюбившихся кинофильмах и театральных представлениях; не умалчивала и о первых школьных увлечениях, и о первых девичьих обидах. Было ощущение: мои рассказы попадали на благодатную почву и впитывались без остатка. Исчезли внутренние преграды для общения с другим человеком. Я знала, что ему тоже холодно в бездетной семье, со строгой суховатой по натуре женой. Я замечала, что он мечтает о красоте, любит искусство и литературу, охотно рассуждает о сложностях человечоской психики. Был такой поэт Павел Матев, с которым они вместе учились в гимназии в городе Чирпане. С Матевым у него поддерживались тесные отношения, не иссякали темы их бесед. В годы безлюдья для меня он восполнял ту интеллектуальную и эмоциональную среду, которой я лишилась фактом своего скороспелого замужества.

Мы общались день за днем, обходя практические вопросы и отказываясь от прогнозов на будущее.

Моя нежность к нему рождалась спонтанно и росла в ходе нашего общения. Мы берегли нашу тайну, благодарные за ниспосланный нам обоим дар бескорыстной любви.

Его образ жил со мной неотлучно в это благословенное пятилетие. Он спасал меня от тоски и скуки; и тот, кто воплощал этот образ, как мне казалось, таким же способом обретал спасение.

Эта земная сказка продолжалась до тех пор, пока мужу случайно не попалось на глаза мое письмо к нему. Реакция инженера-полковника Георгия Захариева оказалась молниеносной и ожидаемой. Он позвонил моему другу и сказал: "Если вы не исчезнете с нашего горизонта, я доложу обо все министру, и вам не поздоровится". При раскрытии наших отношений друг (по всей вероятности, идеализируемый мною) повел себя малодушно, и его малодушие все вернуло на свои места. Мираж исчез, и исчез безвозвратно (предательства я не прощала).

Нет смысла вспоминать его имя и фамилию. Для меня важно то, что он сумел по-настоящему осчастливить пятилетие моей болгарской жизни.

Когда он умер несколько лет спустя от какой-то неизвестной мне болезни, в уме моем всплыли строки, спетые Муслимом Магомаевым: "Что тебя заставило/ предать мелодию любви?".

Муж, добиваясь разрыва нашей внеплановой дружбы, торжественно обещал, что никогда не напомнит мне о моем увлечении, но в старости нарушил свое обещание и буквально истязал меня упреками за пережитое.

Но и через много лет я мысленно благословляла пережитое.

Профессиональная подготовка. Кафедра русской литературы в Софийском университете восьмидесятых годов ХХ века

По истечении многих лет Ленинградский (ныне Санкт-Петербургский) университет вспоминаю с чувством огромной благодарности. Там, в стенах университета, в 1950-х годах мне посчастливилось застать знаменитых профессоров. Им, как и моим родителям, я обязана устойчивой привязанностью к русской литературе. Незабываемыми остались для меня университетские наставники, такие как Владимир Пропп, автор классического исследования "Морфология сказки"; у него я писала свою первую курсовую работу - что-то о Пушкине и фольклоре. Читали нам лекции стиховед Виктор Жирмунский, современник поэтов-акмеистов, и теоретик-пушкинист Борис Томашевский. Помню, как заполнялась доотказа аудитория, когда приходил лектор по русской литературе ХІХ века профессор Г. Бялый.

Самое волнующее в университете - возможность личного общения с эрудированными преподавателями, особенно во время экзаменов, когда студенты поневоле обретали дар невероятного красноречия. Такие междисциплинарные беседы со специалистами высокого класса запоминались как откровения. А сейчас пытаются убедить, что главное в вузе - это общение с компьютерной техникой, а не с умом и личным опытом носителя интеллекта.

Спустя годы на факультетском Ученом совете в Ленинградском университете состоялась защита моей кандидатской диссертации "Пенчо Славейков и русская литература в Болгарии рубежа ХІХ-ХХ веков". Дискуссионное по духу исследование проводилось на широком историко-литературном фоне. Развитый контекст способствовал углубленности толкований.

Увлеченность Пенчо Славейковым заставила меня искать контактов с его современниками. Я разговаривала обо всем, что касалось участия поэта и критика в тогдашнем литературном процессе, например, с академиком Михаилом Арнаудовым. Помню его непринужденную манеру держаться и жизненность в то время как по возрасту он воспринимался столетником. Посетила дом поэтессы Доры Габбе с портретом хозяйки во весь рост поры ее физического великолепия. Контраст с порой увядания производил разительное впечатление. Немало разговоров состоялось у меня с племянницей поэта Пейо Яворова литературоведом Ганкой Найденовой-Стоиловой. Круг соратников Пенчо Славейкова звучал для нее всеми своими разноречивыми голосами. Нынешние собеседники помогли мне ощутить живость и неподдельность восприятий выдающегося творца, а тем временем публичные тексты пестрили стереотипными идеологемами. В юбилейном научном издании "100 години Пенчо Славейков" (София, 1966) среди статей литературных корифеев Болгарии можно было заметить и мою статью "Пенчо Славейков и русская литература".

Актуальность темы и основательность ее разработки со стороны русской литературы оценил мой научный руководитель в Екатеринбурге (бывшем Свердловске) И. А. Дергачев, профессор Уральского университета, занимавшийся Д. Н. Маминым-Сибиряком и безусловный профессионал в области всей русской литературы ХІХ века. При прощании он мне подарил увесистую библиографию по изученному им веку, опасаясь, что я могу что-нибудь пропустить. Истинной поддержкой для меня оказалась официальная положительная рецензия болгарского академика Петра Динекова, не опасавшегося в те строгие времена острых дискуссий и неординарных научных постановок. Высокой эрудицией и ободряющей благожелательностью отличались и мои ленинградские рецензенты профессор Федор Прийма (компаративист) и доцент Вячеслав Гречнев, занимавшийся непосредственно русской литературой ХХ века.

Защита диссертации в стенах родного университета прошла с окрылившим меня успехом (насчет родного университета я что-то упомянула во вступительном слове и заметила улыбки на лицах профессоров). Руководивший заседанием профессор Борис Реизов сказал на прощание: "Спасибо Вам, Ирина Петровна! Это было прекрасно". Фраза лаконичная, но достаточно упомянуть, чтобы зарядить оптимизмом надолго. До сих пор храню газетный накролог с извещением о смерти профессора Реизова. Когда через несколько лет профессор Георгий Германов оказался в Ленинградском университете, ему припомнили о хорошей защите кандидатской диссертации о Пенчо Славейкове, связанной с аспиранткой из Болгарии.

Замужество в студенческую пору предопределило мое местожительство в Софии. Диплом Ленинградского университета предоставлял возможности заняться профессиональной деятельностью: преподаванием русского языка и литературы в гимназии, художественными переводами с болгарского языка на русский в Издательстве литературы на иностранных языках. В определенный период я увлеклась переводами и помню, с какой заинтересованностью переводила на русский язык книги малой прозы Ивана Вазова, Елина, Пелина, Ангела Каралийчева.

После защиты два года преподавала русскую литературу в старших классах школы с преподаванием на русском языке с первого класса - школы № 133 имени А. С. Пушкина. Школа помещались неподалеку от Народного собрания, и ученики в ней отличались гуманитарными способностями. При подаче документов в Софийский университет меня приняли без экзаменов, как кандидата наук.

На первых порах должность ассистента на кафедре русской литературы казалась мне ошеломляющим взлетом. Меня не покидало чувство эйфории, и служащая деканата Нели Радева вспоминала впоследствии, что при поступлении услышала от меня пафосную фразу: "С гордостью и радостью переступаю порог Софийского университета". И много времени спустя, в 1980-х годах, меня радовал демократический дух, царивший на нашей кафедре русской литературы. Носители этого духа: руководитель кафедры профессор Георгий Германов, специалист по русской литературе ХІХ века, брат известного болгарского поэта Андрея Германова (рано умершего). Германов любил историческую и культурную Россию и был предан своему делу. Последовательным русофилом оказался и ученик Германова доцент Петко Троев. Своим поведением он доказывал, что ему можно доверять как другу и достойному коллеге. Из научного института в университет перенесла свои знания профессор Людмила Боева, связанная с широкой тематикой древнерусской литературы и фольклора, умевшая увлекательно писать о том, что случалось в литературном мире несколько веков назад. Доцент Лидия Терзийска осталась в наших воспоминаниях как патриот не только Болгарии, но и Украины, и как радетель за дело украинистики в Софийском университете. С доцентом Румяной Ефтимовой у нас случались споры по методологическим вопросам: я не могла понять, каким образом и на каких основаниях следует абсолютизировать теорию литературы в отрыве от ее художественной плоти. Но побеждало добро человеческих отношений до тех пор, пока она не разгромила мое исследование "Художественный синтез в русской прозе первой половины ХХ века (1920-е - 1950-е годы"), изданное в форме книги в Софии в 1994 году. Время показало, что исследование было новаторским по тематике и по способу разработки, но мое время ушло вместе с тенденциозным истолкованием…

На кафедре сочетали свой опыт воспитанники разных школ; каждый специалист развивался в силу своих возможностей и наклонностей. Помню частный разговор с дочерью дипломата из Сербии. Она писала у меня дипломную работу по Владимиру Набокову. У нее открылась возможность сравнить, в какой университет Восточной Европы ей хотелось бы поступить; она выбрала Софийский университет, о чем не пожалела.

Студенты "Русской филологии" изучали русскую литературу в оригинале и со второй половины восьмидесятых годов с воодушевлением занимались теми авторами, которых мы теперь называем творцами альтернативной литературы советского периода, - занимались Анной Ахматовой и Мариной Цветаевой, Осипом Мандельштамом и Борисом Пастернаком, Михаилом Булгаковым и Андреем Платоновым, Николаем Рубцовым и Беллой Ахмадулиной. Литературный двадцатый век проходил у нас под знаком классического искусства слова в то время, когда в официальных советских учебниках по литературе превалировали совсем другие, ныне канувшие в небытие так называемые "инженеры человеческих душ".

С удовольствием вспоминаю проводимые мною семинары по зарубежной русской литературе, которые в тех условиях воспринимались как новшество, и, возможно, поэтому особо интересовали студентов. Приходила на наши семинары из Театрального института и доцент Екатерина Даскалова, натура явно артистическая. Сейчас могу признаться, что главным источником вдохновения для меня были сами студенты, их личностная причастность к русской литературе.

Несмотря на регулярные в те времена финансовые затруднения, переживаемые нашим университетом, болгарские преподаватели по русскому языку и литературе регулярно участвовали в многочисленных конференциях и симпозиумах МАПРЯЛ (Международной ассоциации преподавателей русского языка и литературы). Отсутствие языковых барьеров облегчало наши профессиональные контакты. Русскоязычный журнал "Болгарская русистика", возглавляемый профессором Германовым, был желанной трибуной не только для болгарских, но и для немецких, чешских, польских литературоведов. Именно "Болгарская русистика" (1985, № 6) положила начало литературно-критическому анализу поэзии Владимира Высоцкого.

В восьмидесятых годах мы гордились журналом "Болгарская русистика". Я слышала, как академик Дмитрий Лихачев, приехавший на конференцию в Софию, хвалил язык журнала, а профессор СУ Николай Дылевский говорил с явным одобрением, поглаживая обложку - с широкой красной полосой на белом фоне: "Ах, эти красные книжечки!" На юбилейной конференции в Доме-музее Владимира Высоцкого в Москве в 1998 году сестра писателя-диссидента Александра Жовтиса сказала мне, что с 1985 года хранит номер "Болгарской русистики" с моей статьей о Высоцком. На той же конференции исследователь русской поэзии из Румынии Думитру Балан вспомнил о моей статье об Андрее Вознесенском в журнале "Болгарская русистика" (1983, № 6). Для меня подобные упоминания являлись приметами внимания литературоведов-русистов из других стран к нашему жарналу.

Студенты-русисты Софийского университета писали большое количество курсовых и дипломных работ. Теперь коллеги из моих бывших дипломников занимаются со студентами, не расставаясь с русской литературой ХХ века.

Не покинуло меня чувство радости в связи с тем, что во время преподавания в Софийском университете я жила и работала с ощущением внутренней свободы и видела, что мои студенты, со своей стороны, увлекаются теми носителями мудрости и красоты, которых мы с ними разносторонне обследовали. Ни малейшей тенденциозности не было в изучении русской литературы ХХ века в нашем университете в то время, о котором вспоминаю.

И что самое важное, на мой взгляд: у каждого лектора был свой индивидуальный план, который давал ему возможность самостоятельно размышлять о своем предмете и свободно интерпретировать творчество писателей. У нас было так же, как в США у Василия Аксенова или во Франции у Андрея Синявского-Терца. Кто бы мог им навязывать унифицированную и спущенную "сверху" программу? Тому студенту, который приходил ко мне в приемный час в кабинет с мыслью писать дипломную работу по литературе ХХ века, я обычно советовала: "Хорошенько обдумайте, какая тема вас интересует, и приходите на консультацию".

Когда я заметила начало методологического догматизма в подходе к изучению литературы в Софийском университете, когда языковые оригиналы были замещены переводами, мой интерес к такой заново "пережеванной" словесности безвозвратно угас. Собственный гуманитарный жар я перенесла на свободную сцену Российского культурно-информационного центра в Софии.

Наш клуб "Приятели русской книги" в РКИЦ существует уже двадцать лет. Клуб обрел второе дыхание в 2011 году, когда мы подружились с астрономом и поэтом доцентом Петко Недялковым на вечере, посвященном поэзии Николая Рубцова, и последующие литературные вечера проводились, благодаря его деятельности, в мултимедийных версиях. Так протекли вечера, посвященные Николаю Гумилеву, Осипу Мандельштаму, Арсению Тарковскому, Белле Ахмадулиной. В мултимедийной версии прошла 28 июня 2012 года и презентация моей книги "Становление русской классики - ІІІ. Творческие новации писателей ХХ века". На волнующем торжестве я могла убедиться, что внутри Клуба создаются отношения, побуждающие к активности его членов. Клуб приятелей русской книги в Софии находится на подъеме: нам предстоят новые интересные темы и встречи с новейшими творцами. "Мы в дороге, мы в пути…"

О трех женщинах, воплотивших болгарскую ментальность

Существуют человеческие характеры, способные благотворно воздействовать на тех, кто с ними сталкивается на своем жизненном пути. О таких трех женщинах я и хочу рассказать.

При первом же домашнем разговоре в Ленинграде с моим будущим мужем я услышала от него слова: "У меня очень добрая мама". В дальнейшем я убедилась, что слова Георгия о матери вполне соответствуют действительности: главное качество престарелой Эфтимии Московской - ее безграничная доброта и благодушие.

Внешне эта женщина с серебряной сединой волос казалась сотканной из светлых лучиков: морщинки сияют, глаза блестят. Когда она рассказывает о своих чудачествах и слабостях, всегда улыбается: как будто приглашает собеседника вместе с ней позабавиться.

Для нее не существует подразделения людей на своих и чужих. Какие бы злые проделки ни устраивали ее недоразвитые в циливизационном отношении снохи, она не дает их в обиду, стараясь уберечь от гневливости своих сыновей. Георгий рассказывал, как одна сноха, чтобы насолить маме, наложила в готовящийся перец нитки и булавки, но и в этом случае Эфтимия постаралась логически объяснить ее безобразный поступок (мол, не уверена в своих силах; хочет показать, что и другие способны на "проколы"). Гостей она встречала радушно. Оставалось одно беспокойство - чем порадовать гостя.

Несколько раз дети и внуки устраивали ей пышные и многолюдные юбилеи. На таких застольях лицо старой достолепной женщины сияло счастьем. На склоне лет она жила от пережитого юбилея к предстоящему юбилею: любила праздники, мечтала опять увидеть слетевшихся в ее овдовевшее гнездо близких людей.

Когда я в первый раз приехала с мужем в Самоков и смущалась, видя, как ко мне приглядываются окружающие, она обратилась к роду: "Ирина приехала к нам издалека, теперь мы ей родные, относитесь к ней с пониманием".

Женщина-праздник освещала своей добротой и мое дальнейшее пребывание в Болгарии.

Вдова погибшего в войну генерала Владимира Заимова не могла существовать, не помогая окружающим. Я называла ее по-русски "Анна Владимировна". Каждый день она была озабочена способом решения очередной проблемы, - но такой проблемы, которая была связана не с ней самой, а с другими людьми. Она была филологом по образованию, рассказывала мне о болгарских поэтах, с ней мы обсуждали роман французского писателя Ромена Роллана "Очарованная душа". Образ героини в романе напоминал ее и воспринимался ею как встреча с родственной натурой. Когда мы возили ее в гости к самоковским родственникам, она безустали ходила по окраинным улочкам и не обходила ни одного дома со старинной архитектурой. А было ей в то время около восьмидесяти лет.

Анна Заимова помогла мне в главном: загрузить себя профессионально. По ее настоянию я начала заниматься переводами с болгарского языка на русский в софийском Издательстве иностранной литературы и познакомилась там еще с одним литературно образованным человеком - с главным редактором Издательства Неделчо Маневым. Занятие переводами давало мне возможность самой строить мост между двумя славянскими культурами.

Третья женщина, служившая мне жизненным образцом, - моя племянница со стороны мужа Василка Фингарска. Василка всю жизнь проработала библиотекарем в Самокове. Когда она шла по улице, каждый третий прохожий с ней здоровался. Во время презентации моей книги "Аспекты формирования канона в русской литературе ХХ века", проходившей в Музыкальном салоне Культурно-информационного центра в Софии в июне 2008 года, другие родственники, жившие в Софии, не откликнулись на мое приглашение, сославшись на неимоверную занятость, а она села на автобус, приехала в тот же день из Самокова с цветами и добрыми напутствиями. Разве такое забывается?

Да, с нами остается только тепло человеческих отношений. Оно бесценно.

О поздней испытанной дружбе как о Божьем благоволении

Живя в Софии, я училась в аспирантуре на заочном отделении в Уральском университете. Приходилось в свободные от работы дни ездить в Екатеринбург (бывший Свердловск). Однажды в полупустом пассажирском поезде "Москва - София" я разговорилась с молодой женщиной, отправлявшейся в Софию к мужу. Марина (так ее звали) находилась в смятении: она еще не решила для себя, стоит ли ей покидать родной город Ленинград и пускаться в неизвестность. Мы были почти одного возраста, оказались в сходной ситуации, и нашим дорожным разговорам не виделось конца.

Деловая загруженность жизни в Софии разлучила нас на многие годы, но мы не теряли друг друга из виду.

Заново мы сблизились с ней, когда она овдовела и воспитывала внуков. Гордилась успехами своей дочери - прима-балерины Маши Илиевой и внучки - начинающей балерины Ралицы Илиевой. Зрительскую увлеченность балетом она пронесла через всю свою жизнь. А еще Марина очень любила читать книги - читала так въедливо, что, казалось, сама их писала. С ней можно было разговаривать обо всем на свете: быт смешивался с духовностью, серьезное с шутками и смехом.

Я открыла Марину, как неповторимого друга, когда переживала тяжелейшие дни в связи с психической болезнью Георгия, а это означает, что речь идет о годе 2012-ом. Моя собственная психика напряглась до предела.

В это время со стороны Марины я встретила такое неподдельное внимание и соучастие, что на меня, ощущавшую себя одинокой и покинутой, пахнуло материнским теплом. На какое-то время она взяла меня к себе, кормила, напоминала о купании и всячески умиротворяла. Я знала, что у меня есть Марина, а это означает, что я не одна в этом мире. Я знала, что завтра подниму телефонную трубку и спрошу: "Мариша, как дела?" и услышу знакомый голос: "Дела лучше некуда, но болит голова, занемели ноги, не ощущаю энергии, очень устаю…" (совсем в духе шутливой песенки "Все хорошо, прекрасная маркиза…").

А потом будут преодолеваться лень и усталость, она приедет ко мне на чай, мы будем говорить о прошлом и настоящем и поверим, что "жизнь хороша и жить хорошо". Потом мы вместе пойдем в Русскую церковь и поставим наши зажженные свечки за себя и своих умерших близких.

Наталия. Эволюция взаимоотношений в дочерью

Марина, много лет наблюдавшая за жизнью нашей семьи, подметила: "Как много любви досталось на долю маленькой Наташки!". И это чистая правда.

Как только я узнала, что беременна, сразу же дала ей имя толстовской героини Наташи Ростовой (в дальнейшем она, как Наташа Ростова, избрала идеал семьи). Перед глазами у меня появилась открытка хорошенькой девочки с чарующей улыбкой (моя внучка Инна внешне похожа на приветливую девочку с открытки).

После рождения дочка один год оставалась в Свердловске на попечении дедушки с бабушкой, пока мама заканчивала университет в Ленинграде. Дедушка Петр однажды вынес ее на руках на улицу. Какая-то наблюдательная прохожая, увидев малютку с темными выразительными глазами, сказала: "Она похожа на Наташу Ростову".

Еще до ее рождения все мои посещения театров и художественных выставок были связаны с ее именем: "Наташка дорастет до того времени, когда начнет понимать искусство и испытает наслаждение".

В детские годы добрый и красивый ребенок радовал всех окружающих своим гармоничным развитием. Отец неустанно ее фотографировал. Но со временем, возможно, уже из юношеского чувства противоречия, студентка факультета Славянской филологии Софийского университета отдалилась от того, чем жила я.

Моя боль и связанное с душевной болью чувство отчуждения появилось тогда, когда она подружилась со студенческой подругой-мещанкой и незаметно для себя подпала под ее влияние (не хочу упоминать имя этой дубиноголовой гоголевской Коробочки). Тогда и совершилась отрицательная переоценка ценности всего, чем занималась я. Годы подряд для меня это была незаживающая душевная рана. Внешне я как-то затаилась в себе.

Но когда психическое состояние отца на склоне лет опять потребовало переоценки всего, что мы пережили в прошлом и переживали в настоящем, она встала рядом со мной и, как Марина, начала помогать мне выбираться из дебрей безумия. Я и мою дочь называю своей спасительницей.

Кого из самоковского рода я унесу в моей памяти

Вспоминая об отдалившемся прошлом, могу признать, что род Захариевых принял меня радушно. Возможно, первопричиной стало мое желание по-настоящему породниться с ними, но и они ответили добрым и подлинно родственным отношением ко мне.

Первым встает перед глазами старший брат Лука Захариев. Он был одним из управляющих городом, и мы с мужем, гуляя по Самокову, для ориентира называли его имя. Лука рассуждал в общенациональных категориях и жить не мог без людей. Когда его семья переехала в новый дом по соседству, он по всей видимости страдал от того, что не мог приглашать к себе близких и далеких гостей, и вскоре угас - безвременно угас в одиночестве.

Нашим любимцем был младший брат Георгия Славчо - шофер грузовика. Славчо обладал остроумием и веселым нравом. Его философия жизни включала приятельство, взаимопомощь и преданность родителям. Он был занимательным рассказчиком, и я говорила, что если бы ему добавить образования, мог бы стать самоковским Чудомиром. Славчо, как и Лука, мучился и ускоренно угас на пенсии - в изоляции от друзей.

Младшая сестра Георгия Добринка заболела раком в тяжелой форме. Софийский брат места себе не находил от тревоги за нее, и каждый день , - перед тем как идти на работу в министерство, - заходил в больницу, чтобы удостовериться, что у нее сносное состояние. Добринка стала моей крестной матерью. Она преодолела свою затяжную хворь с помощью ленинградских родных и не потеряла способности в 86 лет радоваться жизни.

Пока была жива мать Ефтима, выросшие дети периодически сходились в ее доме за праздничным столом. Братья пели старинные болгарские песни с таким умением и проникновенностью, что гостивший у нас мой родственник Игорь из Москвы расплакался, слушая их.

Русский философ Николай Федоров выражал не просто возмущение, но скорбь по поводу того, что родные по крови люди оказываются чужими друг другу. Полное опровержение наблюдений философа видела я во взаимоотношениях представителей самоковского рода.

Накануне смерти Георгий жил с мыслями о матери. С этими мыслями он и ушел, чтобы найти приют в ее могиле.

ЛИТЕРТУРА

Вальцева 1963: Вальцева, Анна. "Енисей, Енисей…". Дорожный дневник. Москва: Советский писатель, 1963.

Завещание 1989: Завещание. Свердловск: Уральское книжное издательство, 1989.

Скородумова, Семенов 1958: Скородумова, И. П., Семенов, Л. В. Красноярский край. Москва: Госиздательство географической литературы, 1958.

© Ирина Захариева
=============================
© Електронно списание LiterNet, 07.04.2013, № 4(161)