ЛАЗОРЬ ЧУДНЫЙ
Сказ о рае

web | Женска поезия на руската емиграция в България

Ой, и страшно ж в непогоду море Белое,
Словно олово, в аду самом вскипелое.
Вал на вал идет, как воин, гривист, яр,
Как y грешниц, заунывен клик гагар...
В эту пору ни на лодочке - пустынника,
Ни московского аль фряжского гостинника
На судне большом не видится вокруг...
Ан - запрыгал в мутной хляби чей-то струг.
Языком огня багряный парус вскинут там,
На носу малеван змей со ртом разинутым,
А Николы лик под ним забит доской...
Ой, недобрый то был струг, воровской!
И езжало на нем двадцать пять повольников -
Разудалых собутыльников, застольников,
Немоляев, непощенцев, гордецов,
Без креста у шей, с ножом у поясов
Уж давно они делами черта тешили -
Православный люд ограбливали, вешали,
Жгли хоромы, потопляли суда,
Не пужаясь ни Господнего Суда,
Ни людской кары на дыбе или в каморе...
Не пужала их и ныне буря на море.
В шапках на ухо, в кафтанах нараспах,
С вихрем в кудрях, с брызгом соли на губах,
В обстающей тьме без солнца, без созвездьица,
В волнах хлещущих они не перекрестятся -
Тот ругается, озлен, тот свищет, пьян,
Лишь молчит, у носа стоя, атаман,
По прозванию Ивашко Красно-Польмя, -
Рослый, взрачный и с очами развеселыми
Да и жуткими ж! Точь-в-точь кошачий глаз,
В кудрях, рыжих, гладких, лосных, как атлас.
Молвил слово он, когда лишь снасти треснули:
"Хошь не верую я в рай земной, небесный ли,
Дай-ка, братцы, обману Христа?..
Может, впрямь не сгибнем с знаменем креста..."
Поднял с пола два обломка мачт расщепленных,
Водрузил их на носу, крест-накрест скрепленных,
И поплыл, забрезжил в теми белый крест
Средь бушующих пустынных водных мест,
Охраняя струг багряный с побродягами,
Утешавшимися песнями и флягами.
Утешались - и заснули, где, кто лег...
Пробудились уж, как заревел восток.
Видят - море еле плещет, буря стихнула,
Впереди же, словно солнце, что-то вспыхнуло.
Ан, не солнце! Смотрят зорко: над водой
Встал утес, блестя, как слиток золотой.
Упирается вершина в небо Божие,
Деисус святой написан у подножия, -
И cияет его чудный лазорь
В свете утрешней звезды и вешних зорь,
Отражаясь в водах ясных, ровно в зеркале...
"Эх, лишь вызнать бы, гдe тут ворота, дверка ли!
Пребогатый-то, должно, монастырек,
В нем мы шибко попируем, дай срок!"
Так Ивашко говорит своим соратничкам.
Те уж радостны стоят, как перед праздничком -
Со чужа плеча кафтан их ал да рван,
Со чужой ноги сапог их желт да дран,
Из себя они такие же пригожие -
Приопухшие от пьянства, краснорожие,
Этот перстнем щеголяет, тот - серьгой,
Тот - клеймом, а этот - вырванной ноздрей.
Осклабляются, гогочут и боченятся...
Позади их - взморье розовое пенится,
Впереди - горит лазорем утес.
"Кто, ребята, на разведку?" - Но на спрос
Атаманов ни один не отзывается:
Никому допреж погибнуть не желается.
Вот и начали метать жеребья.
Выпал жребий на Алешку Воробья,
Изо всех из них, ушкуйников, молодшего,
Золотым пушком у губ едва обросшего...
И причаливали к дивной горе,
Отливной, как бы застылой в янтаре,
И спускали на прибрежье с борта сходенки.
Воробей, как парень вспыльчивый, молоденький,
Подзадариваем изнизу смешком,
Шел по скользкой крутизне ползком, движком,
А потом бежал, как векша мягкопятая,
А потом летел, как горлица крылатая,
У вершины же руками вдруг всплеснул
И сокрылся, словно в небe потонул.
Ждали час его и два - не ворочается...
В синей зыби струг малеванный качается...
Заворчали, заскучали удальцы,
А Иван кричит: "Эх, горе-молодцы!
Вы сполняйте-ка, что будет мною сказано;
Пусть-ка, за ногу веревкою привязанный,
По Алешкиным следам идет второй! -
Чай, очутится, коль дернем, под горой".
Снова жребий меж повольниками кинулся,
И на этот раз он Фомкой Темным вынулся,
Изо всех-то был ушкуйников старшой -
С бородой до глаз, чернючей, большой.
Обвязали Фомку за ногу веревкою -
И поднялся вверх он поступью неловкою,
У вершины же, взмахнув руками тож,
Порывался скрыться в просини... Его ж
В миг товарищи с высей да книзу сдернули,
Да неладно ли, уж оченно проворно ли,
Только смотрят, перегнувшись через борт:
Фомка тих лежит, недвижим... Фомка мертв!
Тусклый взор в лазорь уставил сокровенную
И улыбку в бородe укрыл блаженную.
Час и два прошло. Уж розовеет рябь,
Чуть колышется в ней красный корабь...
Приумолкли, принахмурились повольники,
А Иван смеется: "Горе-богомольники!
Будь порукой мнe вон тот Деисус,
Коли я пойду, живехонек вернусь.
Все-то клады во скиту ведьмовском вызнаю,
В злате-серебре прокатимся отчизною".
И поднялся, не обвязан бичевой,
Легкий, ловкий, с алой в солнце головой,
Ни разa не пав на круче оянтаренной,
У вершины же качнулся, как ударенный,
И руками заплескал, как первых два,
И сокрыла его так же синева...
.....................................................

Уж вторая ночь течет и сходит за море,
В светлой глади судно темное как замерло...
Но не спали там все двадцать два пловца,
Уж не чая атаманова лица.
Глядь: средь марева рассветного, весеннего
Словно он бы к ним подходит... аль то - тень его?
Взор глубинен, стан изгорблен, лих, как мел.
Стали спрашивать, - ни слова! Онемел.
Тут, впервой, быть может, в жизни перепуганы,
Оттолкнули в миг от берега свой струг они
И, чураясь и грозя кому-то зло,
Налегли, что было силы, на весло.
Прочь от дивного утеса струг уносится,
Выгребая, на Ивана други косятся:
На него и впрямь напущена, знать, хворь -
Смотрит он, как околдован, взад, в лазорь,
Простирает руки к сени Деисусовой,
И злата слеза катится на злат ус его...
.................................................................

День и два плыла так вольница. Все тож.
Атаман на атамана не похож.
Он не пьянствует, как прежде, не господствует,
Но кручинно, на корме сидя, немотствует...
И случилось плыть разбойничью стружку
Близко к малому морскому островку,
Где виднелась хижа божьего отшельника
Средь черемух зацветающих и ельника.
На пеньке, как аналое, - Часослов,
На березке, как в божнице, - Богослов,
Сам же старец недалече тут же трудится:
Забежалого сурка с залетной утицей,
Отощалого волчонка с голубком
Кормит, ласково началя шепотком,
Из единой своей глиняной посудинки.
Из себя он, старец - махонький да xуденький,
Борода же превелика, до колен
И белее беломорских пен...
И Иван, монашка чудного завидючи,
Из раздумья своего лихого выдучи,
Гласом диким, как немые, возопил,
Больше знаками дружине пояснил:
"Дайте мне, мол, вы сойти на берег острова!"
И спустили те его со струга пестрого
На рудой песок, махнувши рукой:
И на что, мол, ты нам надобен такой!
Гасли красные полотна корабельные,
Запевали волны песни колыбельные,
Обставали пришлеца спокой и тишь,
Верба частая и долгий камыш...
Привечали его ветютни да стрепеты,
Старчьи очи да молитвенные лепеты...
И к стопам его Иван, дрожа, приник
И, укрыв в холщевой ряске бледный лик,
Языком, вновь волей Вышнею развязанным,
Рассказал ему о узренном, несказанном.
....................................................................

Слушал инок стар, повит брадой, травой,
Сказ взаправдышный и дивный таковой:
"Я, отец, злодей великий, Красно-Полымя,
Что с собой нес по Руси разор и полымя,
Особливо ж супротив грешил церквей:
Зелено-вино с дружиною своей
В алтарях пивал из чаши для причастия,
Обирал гулящим девкам на запястия
Бисер рясный с богородичных икон...
И недавно вот - тому лишь сорок дён -
Во скиту одном с белицей Серафимою
Учинил, безумный, мерзость непростимую...
И была ж была! Пряма! Точь-в-точь свеча.
И к Христовой вере так же горяча.
Захотелось мне не только с ней понежничать
Над святыней ее с ней же понасмешничать.
Оброкрал их храм я, оголил престол,
С аксамитами, с парчами к ней пришел.
Настелил в убогой келье златны пелены
И на них хотел творить с ней, что не велено.
Только чувствую: как лед, холодна...
Померла, отец, от ужаса она!
Встал я, свистнул... Я-то веровал лишь в дьявола!..
Ну, а после наше судно в море плавало,
Налетела буря, и нас ветр принес
Пред златой, отливный, дивный утес.
Упирается вершина в небо божие,
Деисус лазорем писан у подножия, -
И сияет этот чудный лазорь
Ярче пазорей морозных, вешних зорь.
Взоры прочь нейдут, слова... нейдут из уст они!
А корыстный разум шепчет: "В этой пустыни,
Видно, много есть казны... Ее бы взять...
Только нужно ходы-выходы узнать".
Двух дружинников послал, и оба сгинули,
Сам пошел, и треть ли кручи, половину ли
Одолел я, отче, с страшным трудом,
Как на льду скользя зеркально-золотом.
Дальше ж, отче, как поведать-то? как выразить?
Словно крылья за плечом моим вдруг выросли,
Словно шел я, плоть, как платье, оброня,
Словно Некто, мне незримый, нес меня!
И достиг так до вершинного я взгория,
Под ногами вижу облаки, помория,
Вкруг - пустынные, туманные места
И средь них, как солнце, зарные врата
Злата красного, в крестах из камней подлинных.
Но, не чудо ль?.. Ни стены, ни тына подлe них.
Обойти их я смекнул. Но там и тут -
Чуть ступлю - златые ж стены восстают.
Из земли, из мглицы млечной вырастая ли...
Отступлю - и снова нет их... Как растаяли!
Я ж упрям и дерзок, отче... И к вратам
Напрямик тогда направился... А там,
В белоснежные подрясники одетые,
Вдруг два старца появилися, беседуя.
И один из них могуч, улыбчив, лыс,
Светлым венчиком седины завились,
Золоты ключи висят под опояскою,
И играют пальцы смуглые их связкою.
А другой - орлиноок, мудрен, высок,
Кудри львиные слились в седой поток,
И не движется прозрачный перст положеный
На большой раскрытой книге алокожаной.
Почему-то вид их страх в меня вселил.
Я к ним, тупясь, запинаясь, подходил.
Озирали и они меня в безмолвии.
И блистателен, пронзителен, как молния,
Был второго взгляд. А первого глаза
Были мерклы и тверды, как бирюза.
И согнула сила странная, та ж самая
Перед ними в поясной поклон плеча мои...
Тут держащий золотые ключи,
Хмуря лоб, прогнав улыбок лучи,
Рек: - "О райской любопытствуешь обители,
Что досель вы, человеки, не расхитили?
Хочешь узреть триблаженные места?
Ты ли, ты ли, враг Невесты и Христа?!" -
И великая, отец, тоска взяла меня...
А держащий книгу кожи ало-пламенной
Взглядом жег меня до сердца глубины,
Открывал мне все грехи мои, вины, -
И познал я, отче, большую тоску еще...
"Любопытствующий - то ли?.. Нет, взыскующий!"
Рек он первому. А мне промолвил он:
"В честь какого из святых ты наречен?"
Я сказал и... вдруг вратарника умиловал.
"Ну, для Ангела твово, мне ж - друга милого,
Я тебе врата Христовы отворю.
Чай, простит он своему ключарю".
Ищет он ключа всех большего, блистучего,
Им касается легко замка певучего.
И... я пал, прижав к очам кафтана край...
Отче! отче! Там и подлинно был рай.
Что за светы! за уханья! дива! пения!
Я ослеп, оглох... я умер... В то мгновение
Тот, второй, извел меня из забытья:
"Встань! Не бойся. Твой вожатый буду я".
Поднялся я, глянул вновь очами зоркими:
Там за блещущими отпертыми створками
Чистым золотом цвели поля, луга,
Чистым золотом струилася река.
"То - обитель Нищих духом, сыне милый мой..."
Молвил Старец. И вдвоем в нее вступили мы.
..........................................................................

Тотчас, отче, yзрел я тьму дивных див:
У реки росли кусты поющих ив,
Как уста, пел каждый лист и выговаривал,
И, как струны, хоть никто в них не ударивал,
Пели сучья их, лучася и тончась,
И запомнился мне даже посейчас
Злат-грустён напев, каким звенели прутики.
В поле ж были самовеющие лютики,
Из которых каждый, вродe опахал,
Желт и пышен, над тобою махал.
И, подобно им, растущий здесь подсолнечник
Сам тебя от солнца застил, словно солнечник,
А в несеянной никем, нежатой ржи
Возвышались золотые шалами,
И бродили души возле них, по веси ли,
Милым делом занимались или грезили.
Те пасли золотокрылых Жар-птиц,
Треля им из злато-выдутых цевниц,
Те ловили, полны радостными бреднями,
Золотую рыбку златными же бреднями...
И дивился я премного на то,
Что кругом меня все было золото...
Но услышал речь премудрого Вожатого:
"Злато хитрого блазнит или богатого.
Те ж, что видишь, были нищи и просты,
Веру чтили выше разума тщеты,
И Златое царство стало им наградою,
Бескорыстно, как младенцев малых, радуя".
И указывал потом мне средь других -
Юродивцев, простецов, калик святых,
Что, подвижничая Богу, скоморошили,
В осмеяньях и гоненьях век свой прожили.
Указал того, что некогда был царь,
Наипаче же молитвенник, звонарь,
Ныне ж в честь своего Ангела Феодора
Службу правил, препоясан в белый водоросль.
И того, кто на земле слыл дураком,
Все плясал, звеня пудовым колпаком,
А теперь сидел в венке из травки заячьей,
Образки из древа тонко вырезаючи...
И - приметил я - все души до одной
Были в царской одежде золотной
И полны все до одной веселья детского,
Но не чудно ль? Лика фряжского, немецкого
Не приметил я средь радостных их толп.
Был угодник здесь, избравший домом столп,
Пса главу избравшей вместо человеческой,
Но земли то египтянской, или греческой
Были души. Остальные ж - от Руси.
А Вожатай мнe: "Что мыслишь? Вопроси".
И ответствовал затем: "Меж всеми странами
Пресвятыми прозорливцами и странными,
Чья душа была проста, а жизнь - чудна,
Наипаче, друг, твоя земля славна".
И пошли из царства дивных див мы дaлеe.
..............................................................

Вскоре ж, отче, услыхал в пространной дали я
Как бы шорох изобильного дождя
И увидел вкруг, равниною идя,
Всё березы, белоствольные, плакучие,
Облитые, как слезой, росой сверкучею,
Из цветов же здесь росли плакун-трава,
Богородичины-слезки - только два.
А певучий струйный шум все ближе слышится,
В поднебесьи же ни тучки не колышется.
Вдруг потоком в виде водного кольца,
Пенным, странным - без начала и конца -
Путь наш прерван был. За ним врата со стенами,
Жемчугами изунизаны бесценными,
Чуть мерцали, - и прозрачная капель
С них стекала и звенела, как свирель.
Вкруг же стен тех цепью белой беспрерывною
Плыли лебеди и пели. Диво-дивное!
А у врат с мечом Архангел предстоял,
Краснокрыл и в латах алых, словно лал!
Он играл своим мечом - кидал, подхватывал -
И, прекрасен, зарен, статен, взоры радовал!
Безбоязненно вступил в пучину вод
Мой Вожатай - и меня вослед зовет.
Я дерзнул. И было мелко ли, глубоко ли,
Не проведал... Дна стопы мои не трогали,
Хоть всего меня обрызгала волна,
Как слеза, тепла, светла и солена.
Лишь когда дошел до брега несмущенно я,
Рек мне Старец: "А река-то, друг, бездонная!
Ибо вся из слез, что лил человек..."
Задрожал я... А Архангелу он рек:
"Днес ты, видно, Михаиле, в благодушии".
Еще больше ужаснулся я, то слушая:
Понял, отче, я, что был Архангел тот
Тем, кого Господь в предсмертный час к нам шлет...
Он же, Старцу смехом звончатым ответивши,
А меня как-будто вовсе не приметивши,
Чуть коснулся лезвием, что жал в перстах,
Наикрупной жемчужины на вратах,
И раскрылись те, поскрипывая песенно...
И опять то, что не видано, не грезено,
Мне предстало там: широкий царский двор,
Замощенный перламутрами в узор,
С сенью светлой в кипарисцах, темных, прячущих...
Молвил Старец мнe: "Сия обитель - Плачущих".
Мы вошли. Полулучи и полутень...
Прохлаждает круглокупольная сень
Из жемчужницы единой тускло-блещущей,
Водометы веселят, летяще, плещуще,
И покоят, став в притине, у струи,
Преискусные и мягкие скамьи
Под полавочником пуха лебединого...
И сидят там, полны счастия глубинного,
Души праведных... Иль пляшут в кругах,
Иль в согласии играют на дудах,
Лирах, гуслях, мелким жемчугом украшенных,
Или кормят вместо крошек хлебных брашенных
Лебедей своих жемчужным зерном,
Иль блаженным забываются сном...
И опять не мог постичь мой разум съуженный,
Отчего тут все жемчужины, жемчужины...
И ответствовал Вожатый на вопрос:
"Этот жемчуг из застылых горьких слез...
Tе, что видишь, были в мире безутешными,
Стали вельим покаянием безгрешными
И за то в Жемчужном царстве, кончив дни,
Утешаются во Господе они.
Видишь ты жену прямую, смуглолицую?
Египтянскою она была блудницею,
Но всe страсти выжгла зноем пустынь,
И сейчас, вот возлетает в пляске в синь!
А вон та, чьи косы в воздухe разносятся,
Словно крылья золотые, - Мироносица...
Прегрешала тож, а днесь, как снег, чиста
И, гляди, читает грамотку Христа...
Ибо тот сосуд, из слез и мира пролитый,
Не забыт Им... Погоди, узришь и боле ты..."
Правда. Видел здесь я и Давида-царя,
Что играл на гуслях, взорами горя,
Видел нашего Никиту Новгородского,
Что, смеясь от услаждения неплотского,
Воду райскую из златной шапки пил.
(Здесь, отец, одет инако каждый был.)
И Антония, пустынника великого,
Долгобрадого, сухого, светлоликого,
Что забавился с плывучим лебедком.
А потом узрел я, отче, потом...
Самого его, разбойника разумного,
Темнокудрого, но ясного, бездумного!
Он сидел у врат, сложивши тяжкий крест,
И вдыхал всей грудью воздух здешних мест...
О, волнение мое! О, упование!
Содрогнулся я впервой, отец, в рыдании....
Он же, Старец благодатный, говорит:
"Знай, Иване, путь его для всех открыт".
И, воспрянув, вновь я шел. И узрел пару я,
Исхудалую сверх мер и вельми старую,
Но в сединах чище, глаже серебра.
Муж, нагой со странным знаком у ребра,
Улыбался, движа сеть морщин извилистых,
И держал в руках могутных, темных, жилистых
Желтый череп и багряное яйцо.
Улыбалась и жена, склонив лицо,
И держала на руках дитя пригожее,
Но туманное, на призрака похожее,
Что, сияя из бессмертников венцом,
Ручкой мреющей тянулось за яйцом,
Не страшась отнюдь и черепа безглазого.
Уж как вскрикну я: "Кто эти, старче? Сказывай!"
"Это - пращуры твои, - в ответ мне Он. -
Как и всех людей, народов и племен,
По винe их (паче жениной) утратили
Рай они, и волей Правого карателя
Весь свой род уделу смерти обрекли.
Но минуют сроки скорби для земли:
Силой мудрою и купно чистой-девиной
Чрез вeкa веков вина сотрется Евина...
То дитя, в мир нерожденное, - Она,
Что бессмертье человекам дать должна.
Череп - тленья знак, яйцо же - воскресения,
Оттого-то и ее к нему влечение,
А кручинных наших праотцев - к ней...
Я ее в купели звездных огней
Окрестил... И особливейше заботятся
Тут о ней Премудрость-Софья с Богородицей".
Поклонилась Старцу Ева: "В этот час
Должно правнукe оставить нас.
Не возьми за труд, честной Благовестителю,
Снесть ее к твоей излюбленной обители!"
И янтарноокий Старец взял дитя.
Удалились мы, втроем уже идя.
........................................................

Во второй раз речку слез бездонно-пенную,
Окружавшую обитель ту блаженную,
Перешли. И не страшился я... А там
Путь наш вился по плавным холмам.
И сильнейшее приятное ухание
Ощутил вдруг я в недальнем расстоянии,
Словно где-то шел душистый сенокос...
После - вижу - от незримых чьих-то кос
Травы падают кругом волной немятою -
Белоснежная ромашка с синей мятою,
Золотой шалфей да алый зверобой -
И ложатся в копны сами собой.
И тому, что были травы всё целебные,
Что кошнина, словно радуга волшебная,
Полосами шла, что был незрим косец,
Удивился премного я, отец.
Но глядел уж свыше меры изумленно я
Вслед затем на огороды, разведенные
Под одним из наибольших холмов,
Над которым стая белых голубков
Вилась облаком, воркуя славословяще,
В огородах тех невиданные овощи
И размера небывалого плоды
Наливались, изумрудно-золоты.
И опятъ тут, отче, нeкие Неявные
Поливали эти дыни, главке равные,
Огурцы те, с малый челн величиной,
Или плод, мне неизвестный, - с чешуей.
Над холмом же град в ограде многобашенной.
Бело-выбеленный, голубо-окрашенный,
Возвышался... И вело в тот светлый град
Я не знаю сколько радужных врат!
Близясь к ним, услышал я со мною Бывшего:
"Поясню тебe я нечто из дивившего:
Tе незримые, косившие траву,
Смерти ангелы... Им, сыне, наяву
Представать не подобает в месте счастья.
Поливавшие же - ангелы ненастья,
Чье прозрачно естество, как стекло,
И людское око зреть их не могло.
Что ж до oвощей, плодов, тобою виденных,
Кто и как взращает их, столь необыденных,
И с какою целью, ты узнаешь там.
Но попробуй в светлый град проникнуть сам!"
И, сказав, он глянул в лик мой испытующе.
Мне ж помнuлось это легким. На ходу еще
Избираю я одни из этих врат,
Что, как радуга, круглятся и горят,
Достигаю и... о, жалкий! о, неведущий!
Меркнут, гасятся врата мои... Их нет уже...
Лишь одна стена глухая близ очей
Из лазоревых и белых кирпичей.
Я - к другим, я - к третьим, пятым... То же самое!
Исчезают, обманув собой глаза мои...
Пред последними ж, меня опередя,
Встал Несущий нерожденное дитя,
И рекло Оно чуть внятным лепетанием,
Больше схожим с голубиным воркованием:
"Мир вам! Мир вам!" И врата, не погасясь,
Широчайше растворилися тотчас.
И предстал Архангел с крыльями зелеными
Под одеждами простыми убеленными,
Что имел в руках смарагдовый сосуд.
Молвил Старец духу: "Как святой ваш труд,
Рафаиле? Скорби миpa утолите ли?"
И узнал я в том Архангела-целителя.
"С Божьей помощью", - ответствовал он,
Лик склонив, что был кротчайше просветлен.
Я ж вперед взглянул и должен был зажмуриться,
Так белелись теремки и верхотурьица,
Так лазорился детинец в вышине.
"А сия обитель - Кротких", - Старец мне.
И, во град вступивши, все с ним оглянули мы.
Что же, отче?! Пребольшими били ульями
Терема те и полны лишь медуниц,
Башни ж многие, полны Господних птиц,
Превеликими, отец мой, голубятнями!
Вновь я думами томился непонятными:
"Старче! Чудно мнe... Гдe ж души тут живут?"
Он же мне с улыбкой легкой: "Там и тут.
Для души ль жилище? Нет, но обиталище.
Часто вид принявши тайный, тонкий, малящий,
Обитают там у вас, на земле,
Души эти... Здесь же - более в кремле".
И, доподлинно, узрел их там без счета я.
Bсe склонялись, нечто чудное работая:
Жены возле веретен и станков
Пряли, ткали из ходячих облаков
Ризы тонкие, снегоподобно-белые
Или шили, пояса из радуг делая...
А мужи сошлись у горнов и печей
И ковали там из солнечных лучей
Целый ряд венцов, златящихся и царственных,
Иль из трав, мной в поле виденных лекарственных,
От болей варили снадобья... И все
В их одежде снежной, в кроткой их красе
Были полны прилежанья и веселия:
И подумал я: "3ачем, с какою целью
Труд их радостный?" А Старец, в миг поняв:
"Tе, что видишь здесь, имели кроткий нрав,
Жили в мире, ссор не дея и не ведая,
И теперь награждены за то, наследуя
Землю новую в недальние уж дни...
Вот к сему здесь и готовятся они:
Совершенствуют и припасают загодя
Одеянья и венцы, плоды и ягоды,
Чтоб прийти достойно с царствием своим,
Где все будет благодатным, иным
И по сути, друг, не только лишь по имени..."
И, внезапно отвратясь: "Пантелеймоне!"-
Рек он юноше со звездами очей
И власами, словно черный ручей,
Что трудился меж сулей стекла отливного.
"Есть новинки твоего искусства дивного?"
Тот же скромно: "Вот от зависти питье...
Вот - дающее печалей забытье...
Но варится там вон - видите? - Февронией
Пивомедье из сотов, всех благовоннее,
Что дарит восторг без времени, без дна".
Мы взглянули: русокосая жена,
Лик склонивши, зорь румяней и любовнее,
Хлопотала над злаченою жаровнею.
К ней направясь, пояснял Вожатай: "Знай,
Граду кротких помогает весь рай.
Посещаем и Николой он угодником,
Много благ преподающим огородникам,
И Илья-пророк, искуснейший ковач,
К ним езжает... Вот и сей чудесный врач,
Из другой он, ближней к Господу, обители,
Но бывает, вразумляя, как учители".
Тут послышался сребристый шорх колес,
И в два голоса за нами раздалось:
"Полюбуйся-ка скорей, честной Апостоле,
Что мы с помощью святителевой создали!"
И двух юношей увидел тут я,
Синеоких, стройных, схожих, как братья,
Рядом шедших пред телегами сребреными
И крылатыми быками запряженными,
Что с усильями влекли их по пути,
Хоть лежало в них плодов лишь по пяти.
"Хватит всем нам, киевлянам с москвитянами,
И поделимся еще с другими странами!
А сотов-то, отче, жита!.." Так рекли
Эти двое и, обнявшися, прошли.
"Ваши княжичи... кротчайшие... Убили их.
Но придут опять с пшеницей, с медом, в лилиях
Зацарюют - и настанет рай у вас".
Смолк Вожатай, близ жены остановясь.
Умилилась та пригожестью дитятиной
И дала ему из дымно-светлой братины
Каплю малую медового питья,
И взыграло нерожденное дитя.
Я же, запахом дохнувши только сладостным,
Стал мгновенно, беспричинно, отче, радостным...
Видел также я в том граде средь мужей,
Что, ликуя, груду копий, стрел, ножей,
Ставших ржавыми от крови, в горне плавили,
Белокурого, улыбчивого Авеля.
Древле брат старшой сгубил, отец, его,
И убийство на земле пошло с того.
Зрел Иосифа Прекрасна, в рабство продана,
Встарь братьями ж в чужедальний край с их родины...
В райский закром зернь ссыпал он, смугл и бел.
Зрел монаха фряжских стран, который пел
С голубятни в небесах, темневших голубо,
Славу вечеру и Агнцу, дню и Голубю...
Так же с миром проводил нас Светлый град,
И оглядывался долго я назад.
.................................................................

Местность делалась меж тем все болe горнею
И скрывалась ночью райскою - не черною,
Но, как синий яхонт, - черно-голубой...
И услышал я внезапно над собой
Как бы многих колесниц далеких рокоты
И орлов гортанно-бархатные клёкоты.
Просиял Вожатый мой при клике том,
Словно близок был родной его дом,
И дитя, что с ним, орлам тотчас откликнулось,
Закивало им, как будто с ними свыкнулось.
Я ж не видел, хоть глазами и искал,
Ничего кругом, опричь высоких скал,
Острозубчатых, из камня тускло-карего.
Вдруг забрезжили разгарчивые зарева
В неоглядных небесах со всех краев,
Несказаннейшие светы всех цветов,
Усиляючись, как волнами нас облили,
И над головой моею, отче, поплыли
Тыщи тыщ светил взошедших!.. и каких!
Не один лишь - много месяцев цветных,
Голубые и цветные полумесяцы,
Чьи лучи в потоке радужнейшем месятся.
Звезды, крупные, как солнышко, с кольцом,
С млечной осыпью и пламенным хвостом!
И узнал я под сияньями их зарными,
Что те скалы были стенами янтарными,
И, где большею казалась высота,
Находились такие же врата.
На стенах крыла раскинулись орлиные,
А под ними - бездна тихая, пучинная...
И Архангел златокрылый, сжавший шар,
Что, как солнце, изливал и свет, и жар,
Был у врат тех. Я ж не ведал, как достигнуть их,
Не нашедши взглядом лестниц, к ним воздвигнутых.
Но внезапно два огромнейших орла
С бирюзовыми венцами у чела
К нам низринулись, один подъял Вожатого,
А другой - меня и нес в когтях зажатого.
Над пучиной мча, я, к страху своему,
Заглянул в нее и ждал увидеть тьму,
В ней же... в ней же было то же небо звездное!
И, постигнув, что я, подлинно, над бездною,
Обмер, отче, я... Когда ж в себя пришел,
Уж спускался у янтарных врат орел.
Недвижим стоял в хламидe синей, взвеянной,
Тот Архангел, ввысь глядящий и рассеянный.
"Ну, очнись, друг Урииле! Отвори", -
Молвил Старец... И дверные янтари
Под лучом из шара, ангелом направленным,
Заблистали, растворились... И пред явленным
Замер я... На равном взгорье морем лоз
Виноградье золотое разрослось
С древним древом посреди в плодах сверкающих.
"А сия обитель - Истины Алкающих", -
Громко вымолвил Вожатый. И пошли
Мы по мелким янтарям взамен земли
Между кущ с янтарно-вызревшими гроздами,
Под янтарно-раскатившимися звездами...
И увидел тут я птицу, аки снег,
Ростом бoльшую, чем статный человек,
Что стояла под листьём, полна величия...
"Птица Астрафель, праматерь рода птичьего", -
Мнe Вожатый... И увидел я потом
Зверя с рогом единым надо лбом,
В шерсти искристой, что гордо лег у дерева...
"Сей же - Индрик-зверь, прапращур рода зверьего, -
Снова Старец. - Ибо должно, чтоб ты знал:
Здесь, не где еще, начала всех начал".
Видел также я скакавшего по воздуху
Окрыленного коня. Спустясь для роздыху,
Выбивал он ключ копытами - и пил...
И другого, вовсе дивного, что был
Снизу - конь, пригожий юноша - от пояса.
Он задумчиво блуждал, в лозовье крояся...
И сказал про них Вожатый: "Тот - Пегас,
Друг сказителей... А этот - Китоврас.
Наидобрым он является помощником
Мудрецам... Вон тем блаженным полунощникам".
И мне здешние он души указал.
Шесть иль семь из них с стеноподобных скал
В трубы узкие хрустальные дозорные
Созерцали высь, светилами узорную,
A другие в кущах, гроздьем завитых,
Сочиняли нов акафист, либо стих,
Виноградинки вкушая, к Богу мыслили
Или нечто на пескe янтарном числили.
Был же каждый в синей мантии до ног,
Над челом имел горящий огонек,
Что порхал, за ним повсюду, отче, следуя,
И дивился безграничнейше на это я:
А Вожатый тотчас: "Tе, что видишь ты,
Вечной правды средь мгновенной суеты
В мире жаждали... За то ей здесь насыщены.
И Свят Дух на них, тот огонек восхищенный.
Вон два мужа. Этот держит кругомер,
Тот же - шар, земле подобный... Свыше мер ,
Оба счастливы от истины изведанной,
В мире ж были за нее сожженью преданы.
И другие два, из коих первый, знай,
На земле еще воспел во сказе рай,
А другой его явил в изображении,
Как светлы они, смотри, от лицезрения!"
Я ж, и правда, услыхал от первых двух:
"Как чудесно осеняет разум Дух,
И как ясен мир в его сосредоточии!"
От вторых же: "Сколь прекрасен рай воочию!.."
А Вожатый, лишь мы мимо их прошли:
"Эти четверо - от римской земли.
Там же - видишь? - царь с царицей византийские,
Да былые князь с княгинею российские.
Те искали правды в словесах святых..."
И узрел я тотчас этих четверых:
Опираясь на жезлы, крестом венчанные,
По тропам они гуляли, осиянные.
Смуглолиц и строг был первый из царей,
А второй - румян и много добрей,
А царицы, сединою серебренные, -
Бабки ль, матушки ли их - лицом мудреные...
И приметил я, что здесь, как нигде
Был Вожатый мой в особой светлоте,
И встречали здесь его особо чаянно,
Как нигдe еще... как жданного хозяина!
Вопрошал один: "Учителю! Открой,
Как зовется то созвездье, словно рой?"
А другой: "Скажи, премудрейший Апостоле! -
Там, в зените, зга туманная ли, звезды ли?"
Пояснял Он, ввысь взирая, как орел,
Дальше шел и, наконец, меня подвел
К древу древнему, ко древу древоданскому,
Что сверкало все, шатру подобно ханскому,
Что кореньями касалось руд земных,
А вершинными ветвями - звезд ночных,
К древу с яблоками огненнейше-алыми...
И второй раз с той поры, как с ней блуждали мы,
Евы правнука чуть слышно прорекла:
"Здравствуй, дерево добра и зла".
Как бы в страхе древо выспренне дрогнуло
И пред ней в поклоне низком ствол свой согнуло...
А на этот голубино-детский глас
В миг мной виденный явился Китоврас
И, приняв дитя руками смугло-лосными,
Стал кормить его плодами лученосными.
Молвил Старец: "Будь же мудрой, как змея".
Крест свершил над ней и - вышел. С ним и я.
..............................................................

Бездны, бездною Премудрости зовущейся,
Не нашли уж мы, спустясь тропою вьющейся
В дол лесной с янтарной, низкой тут скалы,
И лишь кликом проводили нас орлы...
Становилась высь беззвезднее, рассветнее,
Лес кругом - все благодатней, заповеднее...
Вдруг из мглы седых и розовых стволов
Как бы тонкий перезвон колоколов
Мне послышался... И увидал невдолге я,
Что побеги на елях, прямые, колкие,
Как и шишки их, свисающие вниз,
Вродe свеч из воска ярого зажглись -
Свеч пасхальных, и зеленых, и малиновых...
Хор же иволог, щеглов, дроздов, малиновок
Собрался близ них, вспевая на весь лес
Человечьим языком "Христос Воскрес!"
И весьма то было, отче, изумительно,
А не менee того и умилительно.
Вдруг кругом, как дым из множества кадил,
Благовонный и густой туман поплыл,
Занялся мой дух в тумане этом ладанном,
И в бесчувствии, нежданном и негаданном,
Пал я... Старец же, над мной колебля ветвь:
"Эх, Иване... Встань... "Воистину" ответь..."
Отвечал я клиру птичьему, как сказано,
И исчез с очей туман, как плат развязанный.
Вижу - прямо восковые врата
И такой же тын, прозрачнее сота,
Как свеча, тычинка каждая в особицу,
Но, горя, тын не сгорает, воск не топится...
И стоит у врат Архангел со свечей,
В ризе дьяконской златисто-парчевой,
Cерокрыл, очит и полн молитвы внутренней...
"Что у вас, Салафииле, знать, заутреня?" -
Вопросил его Вожатый. Нежа слух
Гласом певчим: "Уж отходит", - молвил дух.
Ко вратам поднес свечу свою горящую,
И растаяли они... И узрел чащу я
Неземных цветов, в которой был укрыт
Весь уханный, весь увейный горний скит!
"А сия обитель - Милостивых", - слышу я.
Мы вошли в нее. Под небом, как под крышею,
Между келеек укромных восковых,
Не из камня - из цветов полевых
Церковь Божия созиждена... Как звонницы,
Превысокие под ветром мерно клонятся
Колокольчики - тот бел, а тот лилов,
И трезвонят ладней всех колоколов!
Вкруг касатики и маки светят - теплятся,
Как лампадки... Над престолом же колеблется
Херувимов лик, не писанный, живой,
И лежит антиминс - розанов завой.
Возле движатся в согласном сослужении
Души в голубо-глазетном облачении,
И сияют в свете утренней зари
Свечи, посохи, кадила, орари.
А кругом, о чудо чуд! - смиренной паствою,
О себe порой лишь вздохом шумным явствуя,
Службу радостно-пасхальную стоят
Туры, вепри, зубр, медведь средь медвежат
И иные звери, дикие, косматые,
Яркозубые и пристально-рогатые...
Вновь на Старца глянул я, преизумлен.
"Всяка тварь да хвалит Господа!" - мнe он,
"Te ж, что видишь тут, сильны великой силою:
В миpe прожили, не токмо ближних милуя -
И скотов... За то помиловал их Бог -
И соделал здесь им в каждый день - не в срок -
Пасху красную, сей праздник всепрощения".
Между тем, отец, окончилось cлyжeниe,
И увидел я тех праведных вблизи.
Были стран чужих, но болe - от Руси,
И не юных лет, но возраста преклонного.
Многих Старец для меня, невразумленного,
Указал, их называя имена, -
Сирина, Молеина, Дамаскина, -
Но и многих же запамятовал, отче, я...
А запомнил на всю жисть меж братьей прочею
Я двух иноков с кириллицей в руках,
Думных, статных в голубых их клобуках.
Отче! Были то подвижники Печерские,
Их же пустынь разорил когда-то, дерзкий, я...
И они мне: "Понял ты хотя бы днесь,
Что ценнейшее сребра и злата есть?"
И с улыбкой в восковую скрылись келию...
Я ж от слов их ощутил смущенье велие.
В те поры меня покинул как раз
Мой Вожатый, по душам заговорясь
С обитателями ласковыми скитскими.
Тож, как вепрь иль сор меж зернами бурмитскими,
Был я здесь... Развеселил меня на миг
Старца милого ребячий вид и лик
Из-под синя куколька, цветку подобного,
В коем Сергия узнал я Преподобного.
Он ласкал, смеючись, бурых медвежат...
Но отвел и от него я вскорe взгляд,
Словно, отче, и пред ним был в чем неправый я...
Четверых еще я помню... Величавые...
Митра солнечная, посох злат и прям,
А на длани - малый выточенный храм...
"Больше, больше, чадо, жалости и милости!
И почто на нашу церковь позарилось ты?!" -
Рек второй мне. Промолчали три других,
Слово кротко утаив в устах своих...
Прочь пошел, опять потупив очи долу, я,
И был встречен тут святителем Николою.
Тонкий лик, бородка клином, взгляд морской -
Вострый, вострый... Мне ль не знать тот лик? Доской
Забивал, чай, сам на нашем, на корабликe!
На плечах его сидят - щебечут зяблики,
Он же громче их, грозя мне рукой:
"Ой, разбойниче! Ой, плавателю злой!
Что, уверовал теперь в Царя Небесного,
И в рай Его, и в Суд след Дня Воскресного?"
И тот детский гнев не столько устрашал,
Сколь крушил меня... Так взял бы и бежал!
Да Вожатый все гостит у горних братиков...
Вдруг - я слышу - шелестит из-за касатиков
Голос Сергиев: "Николае... Мой свет!
Ты, чай, милостивым прозван... Али нет?
Мы же всe, кто от Руси, родимся шаткими, -
Люты ль, кротки ль... схожи с сими медвежатками!
И угодник, все грозя еще перстом,
Уж шутливо мне: "Добро, что плыл с крестом!
А не то бы закупались в Белом море вы...
И багряный огнь, не тихий свет лазоревый,
Зрел бы днесь ты... Я ж вас, глупых, пожалел -
Ветр связал и море ввел в его предел,
Ибо тяжко не спокаяться пред смертью...
Морю ж есть предел, но Божью милосердию
Нет и нет его!" И, прослезясь сквозь смех,
Друг всех гибнущих, всех плавающих - всех,
Отошел. Я ж своего узрел Водителя,
Тихо вышли мы из благостной обители,
И далече к нам летел еще, как зов,
Звон пасхальный, беспечальный, звон цветов...
..............................................................................

Стен горящих, волн кадильных уж не встретилось,
Роща хвойная все редилась и редилась,
И в прогалы узрел я издалека
Бело-блещущее что-то... как снега,
Только выпавшие, чистые-пречистые.
С неба ж, отче, лишь теплынь течет лучистая...
Вот опять там снег пошел - пушит, вьюжит,
В небе ж - солнышко встающее, как щит!
Подошли ... Ах, не снега - то, не метелица! -
Мурава, но цвета белого то стелется,
То порхает рой белейших мотыльков
В тихом доле, не средь гор - средь облаков,
Что идут кругом и все ж походят на горы,
Кучны, дымчаты, с вершиной, что из сахара...
А средь дола в белой шелковой траве,
И в воздушной по-над долом синеве
Разрезвились серафимы, херувимы ли,
Дети ль малые, которых словно вымыли
Тож в снегу, студеном, чистом, полевом,
Так белы они, нежны всем естеством.
И красы то было зрелище несказанной...
Устремился я к нему и... встал, как связанный,
Пред оградой, что допреж не видел я,
Ибо цельного была та хрусталя -
И являла все: игравших, дол ли, небо ли,
Но и высилась до неба. Врат же не было.
И Архангел, наг, на розовых крылах,
Вне летал - витал с кошницею в руках, -
И не вял, но рос и пах цветок, им брошенный,
На земле, как будто снегом запорошенной...
А Вожатый на раздумие мое:
"Та обитель - Чистых сердцем... И в нее
Не дано тебe войти. Но зреть дозволено,
Ибо вся в стенах скозных не для того ль она?!"
Подивился я: "Войти? Да где ж тут вход?"
И с легчайшею усмешкой мне он: "Вот".
В месте гладком, где ни щелочки не значилось,
Он сквозь стену, что, хотя и вся прозрачилась,
Но толста была, прошел и - вышел вон.
Я ж стоял, тем до того ошеломлен,
Что парящий дух, близ нас цветами веющий,
Лик под крылицей укрывши розовеющей,
Стал беззвучно, но немолчно хохотать,
Юный, резвый, мотылькам большим под стать.
"Будет днесь, Варахииле, посещение?" -
Молвил Старец. И, унявши смех в мгновение,
Лик открывши, что и в строгости был мил.
"Коль сподобимся...", - ответил дух и взмыл...
Мы же двинулись вокруг стены, глядя в нее,
И обитель недоступная все явнее
Становилась мне... Светлынь и белизна.
Посреди - озерце, видное до дна,
Полно, кругло, что купель, отец, крестильная.
Вкруг - бубенчаты да белы молодильники,
Одуванчики, пушисты да легки,
И, как горленки, большие, мотыльки.
Впрягши нескольких за крылышки молочные
В огромаднейшие чашечки цветочные,
Словно б в санки, мчались в воздухe на них
Души некоторых, сущих здесь, святых...
Или, сев на лист широкий ли, в купаву ли,
Как на лодочках, по озеру в них плавали...
И приметил я, отец, глядя на них,
Что, насупротив обителей других,
Большинство здесь вовсе юно или молодо
И одето не в парчу аль холст, аль золото,
Но в одну свою красу да волоса,
Да в сплетенные из травок пояса.
Впрочем, видел здесь и стариков, и стариц я,
С беззаботностью, какая редким дарится,
В одуванчики игравших, как в снежки,
Иль раскидывавших ангельски цветки
По тропе одной, отсель ведущей к облаку,
И дивился я их смеху, бегу, облику...
А Вожатай тотчас: "Tо, что видишь ты,
Были в мире сердцем детски чисты -
И за то здесь удостоилися многого:
Частых зрений самого-то лика Богова.
Оттого и царство их, как снег, бело,
Состоянье же - младенчески-светло".
И сквозь стену, в муравe и в poe вихрящем
Он средь занятых безгрешным райским игрищем
Указал и назвал бывших вблизи:
Убиенного у нас на Руси,
Малолетнего Димитрия-царевича,
Что, на тройке мотыльков высоко реючи,
Разметав по ветру кудерьки, как лен,
Мчал с другим малюткой райским на обгон...
И трех отроков - Анания, Aзaрия,
Мисаила, что, возведши очи карие,
Ручки смуглые скрестивши на грудях,
В здешних cвежиx окуналися водах...
На земле ж в печи палил их царь языческий...
И красавицу, что в косу по-девически
Волоса свои, мечтаючи, плела
Да смотрела вдаль, как бы кого ждала,
И пригожий лик все вспыхивал, как пазори...
Та Mapиeю была, сестрицей Лазаря.
Здесь же зрел я дивных трех отроковиц,
Ростом разных, схожих прелестию лиц,
Вдруг явившихся откудова - не ведаю -
И сидевших под хрустальною беседою
С царским креслом посреди. На бережку
Та сама собой воздвиглась, коль не лгу.
И сидели там они рядком, в coгласии.
Та, что старше всех была и светловласее,
Над челом имела семь горящих звезд
И сплетала из цветов не вьюн, но крест.
Помолодше, та была золотокосее,
На стопах имела крылышки стрекозие
И слагала, взяв ракушек цветных,
На песке подобье якоря из них.
Вовсе махонькая, в кудрях русых вьющихся,
Миловала мотыльков, к ней льнущих, жмущихся,
И у ней в груди, трепещуще-ало,
Сердце виделось и жаркий свет лило...
И в кругу их увидал опять нежданно я
То дитя, в мир нерожденное, туманное,
На руках у мужа странных, отче, лет,
Ибо был лицом он юн, кудрями сед,
И смеялся, как дитя, дитятю пестуя.
После ж три отроковицы, давши место ей,
Стали няньчиться с ней нежно, как с сестрой.
Мнe же молвил Старец: "Видишь - тот святой?
Алексеем, человеком Божьим званного
Там в миру, и чистотой благоуханного,
Здесь его глашатым Божьим нарекли.
А юницы, что в места сии пришли
Из обители другой - тож Бога вестницы,
Домочадицы, порой и сотрапезницы.
Знай: без Веры да Надежды, да Любви
Не достигнут до Него стопы твои".
Тут запели звуки гласа Алексеева:
"Ветер райский! Лепестком тропу усеивай.
Облак райский! Стены пологом завеивай,
Души райские! Поклон земной содеивай.
Гость желанный, Гость наш чаянный грядет".
Приоткрылись в далях облаки, как вход,
Просияли в этом месте, как нигде еще,
А затем завесой веющей, густеющей
Пред оградою спустились до земли...
И сокрылось все... и дале мы пошли.
...................................................................

Я ж то царство мне закрытое, хоть зримое,
Все в умe держал и... вспомнил Серафиму я.
Потому ль, что тож была бела, как снег...
Тяжко стало мне... Теперь не свижусь век!
Вдруг как сядет мотылек на кисть мне, выше ли,
И тотчас мне полегчало... И услышал я
Лепет легкий: "Век ли? Свидишься еще..."
Так-то стало на душе мне хорошо.
Мотылек снялся - и канул сзади, веяся...
Я ж вперед пошел, впервой, отец, надеяся...
И меня вдруг поразила тишина.
До того окрест была она полна,
Что звенела. Словно в чан червонцы капали.
Ни былинки не колышалося нa поле,
Не шелохнулись кругом нас дерева,
Чья серебряно-курчавая листва
Мне неведомой была и непривычною.
"Деревца тe, сыне, добрые, масличные", -
На вопрос мой Старец. - "Тишь несут да гладь.
Стоит ветвь сломать да недругу подать.
Не добро же, что заламывать их некому...
В вышних - мир, но не внизу, меж человеками".
В том же местe я увидел три ключа,
Что текли из недр, не брызжа, не журча,
Со струей, как мед стоялый, загустелою,
Этот - желтой, этот - розовой, тот - белою.
А близ них, сполняя как бы стражей долг,
Здесь змея легла, тут коршун сел, там - волк.
Вкруг духи лились елейные и мирные,
Но не шел я, забоявшись... "Твари - мирные" -
Молвил Старец: "Подойди ж!" И, точно, я,
Близясь, yзрел, что без жала та змея,
Волк лишен зубов, и нет когтей у коршуна...
Старец, взорами сверкаючи восторженно,
Пояснял мне: "Ce - три дивных родника -
Не воды - елея, мира и млека -
Благодати, Благолепья, Благоденствия.
Tе же - ворога их три, несущих бедствия, -
Ложь - змея, Свирепость - коршун, Алчность - волк,
Побежденные немногими..." Он смолк.
А потом: "О, если б так творили многие..."
И размысливал все время по дороге я
О словах его премудрейших... Но раз
Заприметил я, назад оборотясь,
Что отныне вслед за нами несся издали
Кто-то... Бабочка ль большая, дух сквозистый ли...
Кто, не знал еще в то время я, отец.
Впереди же вскоре встал большой дворец
Белых мраморов, кругом - цветы лилейные
Да деревья те же самые елейные...
И ни створок, ни дверей у пышных врат,
Лишь завесы горностаевы висят,
Но разлегся лев, всех прежних чуд свирепее,
Перед входом. Там же... там - великолепие.
Встал, как вкопан, я, от страха побелев,
Ибо, отче, то был подлиннейший лев,
Зубы, когти у него - я зрел - имелися...
Засмеялся Поводырь: "Что ж? Не осмелишься?
Или овна ты смиреннее?.." И впрямь,
Вижу я, ягненок близится к дверям,
Не страшася зверя пышно-рыжегривого,
Тот же встал и... и не чудно ль? Повалив его,
Не терзать, лизать стал нежно... и исчез,
С ним играясь... А средь вспахнутых завес,
Облеченный в корвно пурпурное княжее,
Опустив крыла сребристые лебяжие,
Встал Архангел, что держал в руках венец,
Приглашая молча в гости во дворец.
"Тишь у вас, Егудииле, благодатная!" -
Старец духу. Лишь улыбкою приятною
Вновь ответил тот и скрылся в глубине.
"То - обитель Миротворцев", - Старец мне.
И пошли мы с ним палатой за палатою...
Мрамор с жилкой голубой и розоватою,
Иссеченный знаком крина и креста,
Тишь звенящая и, отче, ... пустота!
Ибо длился тот дворец, как заколдованный,
Без конца в нем было гридниц уготовано,
Столько ж княжьих красна дерева столов
Меж хоругвей среброниклых у углов,
Душ же встретил я здесь только семь ли, восемь ли...
В горностаевой хламиде, павшей до земли,
Без меча и стрел, но с солнечным щитом
И в венце, сияньем бледным разлитом,
То беседуя чуть слышно, то безмолвствуя,
Полны дивного душевного спокойствия,
Тихо двигались они, ласкали львов
Иль читали вязь евангельских слов,
Изукрасившую притолки с простенками
Чермно-голубо-червлеными оттенками.
И сказал мне Старец: "Сыне, не дивись,
Что столь пусто здесь... Доступна эта высь
Лишь дружинникам Христовым светлым, истинным,
Что творили мир в миpy братоубийственном,
И за то, Его сынами наречась,
Днесь в царении Его приемлют часть".
Был король тут иноземный... Над Евангельем,
Златобрадый, он беседовал с Архангелом.
От Руси два князя. Зрел и постарей.
Слив в одно и смоль, и инейность кудрей,
Те склонялися над шапкой Мономаховой,
Прикрепляя древний крест к парче шарлаховой.
"Александр и Володимир" - назвал их
Mой Вожатый: "Вот - пекутся о своих..."
Был здесь также витязь чудный... Ока впалого
Не сводил он с кубка поднятого алого
От хрустального состава ль, от вина ль,
И шептал одно все слово... вроде "граль"...
Под конец же, отче, узрел там я отрока,
Ангелицами ведущегося под руки.
Кругл, пресветел лик у каждой девы был,
За плечами же - двенадцать малых крыл,
И влеклись по полу долгие их волосы,
Лучезарные, как световые полосы...
Он же, оченьки смеживши, словно б слеп,
Нес рукою левой артосовый хлеб,
Правой - криновую ветвь снегоподобную,
И такое распрекрасное, беззлобное
Он лицо имел! Столь царственный вид!
А Вожатый про него мне говорит:
"Отроча благословенный... В дальнем будущем
Он владыкой не карающим и судящим,
Но вселюбящим родится в дольний мир
И внесет в него навечнейший мир.
Хлеб святой - его держава, скипетр - лилия,
Ангелицы ж, что над ним простерли крылия,
Духи солнечных и месячных лучей,
Сиречь - Радости и Милости..." Речей
Не продолжил он. Вслед за тремя идущими
Очутясь пред палисадами цветущими,
Мы сошли в низ из тишайшего дворца
И, любуясь и дивяся без конца
На златистых львов, лежавших там с барашками,
И на белых соколов, игравших с пташками,
Из обители покоя мы ушли.
.......................................................................

Думчив шел я... Все ж приметил, что вдали,
Как и прежде, вместе с нами Третий следовал.
Я ж, всем узренным подавлен, немо сетовал:
"Те сразили волка, коршуна, змею...
Я сражу ль хоть волю злую мою?!
Побежду ль в себe я зверя хоть бы в старости?
Да и есть ли Власть моей противу ярости?"
Ибо, отче, я, хоть лют, но не лукав,
Знаю-ведаю неистовый свой нрав...
Вдруг с ветвей елея капелька тяжелая
Мне на лоб стекла и вниз на шею голую,
И услышал тихий шепот я: "А Бог?!"
Я воспрянул! Я сомненья перемог!
И отсель пошел, впервые, отче, веруя...
Вижу - там, между листвой сребристо-серою,
Как бы круг из жарко-пышащих костров,
Чей огонь, однако, розов, не багров,
И не едких смол, а сладких роз уханьице
К нам оттудова струею тонкой тянется...
Устремились мы, и глянул я назад:
Тут ли Третий? ... Отче! Двое уж летят -
Он и Кто-то уж второй, все так же издали,
Кто-то... Крупное созвездье, дух лучистый ли...
Но не знал еще тогда я, Кто был он.
Мы приблизились меж тем... Ужли не сон?!
Не костры из сучьев высохших набросанных,
То - ограда из кустов в горящих розанах,
А над нею птицы с алым пером
Вьются - спустятся, займутся огнем
И, сгоравши, воскресают... "Птицы-финисты", -
Указал на них мне Старца перст морщинистый.
Вот и розовые вижу я врата,
Но... увы мне! - Как два сплетшихся куста
И с шипами грозно-острыми терновыми...
А при них, укрыт крылами бирюзовыми,
Весь в лазоревых стекающих шелках,
Предстоит Архангел с зеркалом в руках.
"Как сияньe Пресвятыя Богородицы,
Гаврииле?" - рек Вожатый. "Днесь приводится
Ей пред Господа ожившая душа", -
Молвил дух... И, обожанья не туша,
Нас обвел очами радостнейше-синими...
И сказал мнe строго Старец: "Знай, что минем мы
И сию обитель, ежель этих врат,
Убоявшися, как и досель, преград,
Не пройдешь ты сам..." И стал я в колебании.
Тут следящие за мной на расстоянии
Подошли ко мне, овеяв, озарив,
Понесли... И веток колющий извив
Ощутил уж я у сердца и вкруг темени,
Как по розово-терновой гуще
Что-то молоньей блеснуло... И тотчас
Вход скрывающая чаща расплелась.
То Архангел отразил ворота в зеркале,
И от сил ли, в нем таящихся, от сверка ли
Те разъялися... И розановый сад
Вдвое розовый, затем что был закат,
Ослепил меня, как свет сокровищ исканных...
"А сия обитель - правды ради Изгнанных,
Как и тех, что пострадали за Христа..." -
Тихо вымолвил Вожатый... И туда
Мы проникнули. Огонь и благовоние...
Всюду, яхонтовей зорь и солнц червоннее,
Завивающихся розанов шатры,
Расстилающихся розанов ковры...
А меж ними - птицы, сущие лишь в рае, чай,
Воскресающие, в пламени сгораючи.
И, подобный им, развитый в пламена,
Дивный куст... "Неопалима Купина", -
Молвил Старец, проходя и поклонясь ему.
На него глядя, последовал и я сему.
Были, кромe роз, растущих из земли,
И такие тут, что в воздухе росли
Иль летали в нем, кропя росой духмяною,
И не знал, когда дивиться перестану, я...
Но по времени, хоть и смятенен весь,
Стал я видеть обитающих здесь.
Их довольно было, отче, но не множество,
Облеченных безо всякого роскошества
Голубой сорочкой длинной, но с каймой,
Богородицей расшитою самой!
Старцы с свитками, раскрытым или свернутым,
Любовались небом пламенным задернутым,
Восхищались чудесами, что сбылись,
И шепталися о новых, что ждались...
То пророки были. Строгие, очитые...
Девы, юноши, подняв чела, увитые
Огневым вьюном, к румяным небесам,
Застывали в сладком слушании... Там
Стая ангелов с серебряными лирами
Разливалася вечерними стихирами...
Три души сошлись у вечных часов,
Бывших тут заместо солнечных... Без слов
Улыбались две с забвенною беспечностью.
Третья ж вымолвила: "Что часы пред Вечностью?
Что страданья пред восторгом, что нам дан?!"
И сказал Вожатый мне: "То - Севастьян,
Что приял мученье лютое и длинное.
А вон те - Варвара, друг, с Екатериною".
Двe души, склонясь, глядели вглубь зеркал
Чудных, отче, где не облик их вставал,
Но весь мир - моря и земли с каждой малостью.
"Как хворает та жена!" - сказала с жалостью
Дева первая: "Сойду-ка ей помочь".
А вторая с ликованьем: "Эта ж в ночь
Будет к постригу с молитвою готовиться, -
Встану ж я у ней, бессонной, в изголовьице!.."
Зрел средь нескольких, гулявших в густоте,
И двух наших я, замученных в Ордe.
Но про все, что в этой розовой обители
Изумленные глаза мои увидели,
Перескажешь ли?! Идя все глубже в сад,
Мы в его другую часть без всех преград
Вышли. Дивная поляна с дивным деревом...
Люди! Как судить о виде его, мерe вам?
Из небес растет лазорев ствол его,
А листьё и ветвье, зорьно-розово,
Вьется вниз и над вселенной простирается...
А в том месте, где то древо расширяется,
Плод один лишь, но громаднейший, висит,
Словно жемчуг, розоматов и раскрыт,
И стекают белый сок с румяным семенем
По ветвям. Неисчерпаемые временем
Два колодезя стоят в его тени,
Теми токами по край полны они,
И вода в одном прозрачная, замершая, -
В ней лицо твое бледнеет, как умершее,
А в другом - ала, бурлива, как вино, -
В ней лицо твое, как в детстве, румяно.
Близ - черпак из липы, в золото оправленный,
Возле первого же - ковш из меди травленной.
Мне ж, отец, хотелось пить невперенос.
Ковш схватил, черпнул, к устам уж я поднес,
Как его рука Вожатого вдруг выбила.
"Неразумнейшее чадо! Если б выпило,
В миг бы умерло без покаянья ты...
Ибо этот кладезь - Мертвой воды".
И качал главою Старец укоризненно...
Точно, чувствую, язык мой, как безжизненный:
Только капелька попала на него,
Но на время онемел я от того.
А Вожатый пояснил мне непонятное:
"3най, пред нами - Древо Жизни благодатное.
Но для вечного в Боге бытия
Должно пить вам горечь смертного питья.
Оттого - мертвящий сок с живящим семенем
В этом древе... Но не будет так со временем
Ведь с Живой Водою кладезь тож для вас.
Нем, внимал я и взирал... И в третий раз
Увидал я здесь дитя, в мир нерожденное,
Даровать бессмертье людям обреченное.
Возле дерева дремала она,
Внука Евина... А дивная жена,
Огнекрылая и огненноочитая,
Простираючи над ней крыла раскрытые,
Ей шептала, что-то, видимо, уча.
Вновь я узрел здесь и чудного врача,
Что трудился в градe кротких... Тож заботяся.
Набирал воды живой он из колодезя
В малый, круглый, переливный сосуд,
Шару мыльному подобный ... И тут
Обратиться захотел к нему я, думая,
Что излечит той водой он немоту мою,
Но сказал мнe Сердцевед мой: "Скорбь таи,
В должный срок уста отверзятся твои...
Глянь - София свет-Премудрость там, близ крестницы.
Распрекрасна как! И тут же боговестницы,
Ныне - спутницы твои... Утешься, друг!" -
И увидел, наконец, я этих Двух,
Бывших с неких пор на всех путях, мной иденных.
Ах!... То были, отче, старшие из виденных
Мною в белом царстве трех отроковиц -
С парой крыл у стоп и в звездах средь косиц.
И до слез меня наш путь совместный радовал,
Хоть, зачем он, почему, я не угадывал...
Только меньшенькая, с сердцем в огне,
Не была средь них... И стало грустно мне.
Но, пока стоял и в грусти, и в восторге я,
Вкруг заслышалось: "Дороженьку Георгию!"
И примчал на белооблачном коне,
Трисиянен в сребросолнечной бронe
Ясен-юныш... И стеклись всe души, слушая.
Был же глас его точь-в-точь свирель пастушая:
"Райски души! Днесь, все мытарства сверша,
В рай наш просится новая душа.
Собирайтесь же на Суд Господень праведный
И молите дати ей удел ваш завидный".
Повещать другие царства скрылся он...
Мне же вздумалось: сегодня сорок дён,
Ровно сорок - страшной смерти Серафиминой!
Нова душенька... Да не она ль-то, именно?!
В миг тот двинулся Вожатый. Я за ним.
Он же, видя, как я духом томим:
"Те, что видел здесь ты, лучшие меж лучшими...
За Христа в миру гонимы были, мучимы...
И за то им царство ближнее далось,
Царство алое, как кровь их, Царство роз...
Близ них - Свет светов и серафим Славнейшая.
Да, их многа мзда..." А я... Терзался злейше я! -
Тех замучивали меч, и хлад, и пыл...
Я же сам замучил... жег, язвил, убил.
Люба белая!.. Где скрылась, где девалась ты?..
И сгорало, исходило сердце в жалости...
Вдруг летучий розан пал на грудь мою,
И услышал я, как слабый вздох: "В раю!"
Ожил, отче, я... И шел, ведом отечески,
Я отсель, впервой любя по-человечески.
.........................................................................

Ныне был наш путь все вверх, в синейшей мгле,
И как-будто бы, отец, не по земле:
Ни о камень, ни о травку не кололася
Уж стопа моя... И вдруг три детских голоса
Где-то песней залилися... донеслись...
Глянул прямо я, направо, влево, ввысь
И назад взглянул... И увидал тогда-то я,
Что уж Трое - звездоносная, крылатая
И... и Кто-то, зарный дух иль розан-ал,
Вслед несутся... Кто тот Третий, я уж знал.
Но откуда песнь, - искал глазами снова я, -
И предстали вдруг врата мне бирюзовые,
Что распахнуты стояли совсем,
А за ними... Если б не был я уж нем,
Я бы, отче, онемел от восхищения.
Дворик храмовых светлее и священнее
В незабудковой сплошной голубизне
Снизу, сбоку, на оградной стене.
Посреди же - терем в чyднейшем узoрочье:
Над оконницами - сизы крылья горличья,
Куполок эмали синей над крыльцом,
Над коньком же - звездь сапфирная венцом.
До того там было чисто, до того ясно,
Что вступить туда мнe, отче, было боязно...
И покудова я, став у врат, робел,
Разгадал я тех, кто сладостно так пел.
Три их было... Полу-птицы, полу-девицы,
Разубравшиеся, словно королевицы -
Косы в бисер, под жемчугом лоб,
Но пернаты, лапы птичьи вместо стоп:
В черных косах и крылах - с крылечка клонится,
В русых косах, в сизых крыльях - над оконницей
В златe ж кос и крыл - над крышею, средь звезд.
"Птицы Сирин, Гамаюн и Алконост", -
Рек Вожатый. Ах, как пели они, отче мой!
Все блаженство, что лишь мыслимо, пророчимо,
Крылось в песне той, что к небу неслась.
Томен был, как у голубки первой глас,
У второй, как соловья, полн звонкой прелести,
А у третьей, как у жаворонка, трелистый.
Все забыл я... Но сказал мне Старец: "Внидь!"
И вошел я, взор клоня, боясь ступить.
"Это - Девич-двор и терем-Богородичен.
Здесь ты узришь, сыне, райского привода чин" -
Старец мне. И вспыхнул я и встрепетал...
Страж от розовых ворот и тут встречал,
Но не с зеркалом уж был он - с ветвью криновой.
Ангел зорящий стелил ковер малиновый,
Ангел ветрящий вносил хрустальный трон,
Дух седьмых небес - был многоокий он -
Золоты-весы с сапфировыми чашами.
"Ознакомишься с обычаями нашими...
В некий день сие понадобится, друг!" -
Шутит Старец, разъясняя все мнe... Вдруг
Растворилась дверь таиннейшего терема,
И меж той женою с огненными перьями,
Что уж зрел я, и другою - не в крылах,
Но от финистов, сидящих на плечах,
Окрыленною казавшейся, - спустилась к нам
С несказаннейше-прекрасным, ясным, милостным
Ликом Дева ли, Жена ли - кто б спознал?
И в земном поклоне, грешный, я пал...
Поднялся, гляжу - кругом нас, неисчислимы,
С быстротою объявившися немыслимой,
Души райские стоят всe до одной,
И вмещает двор их малый теремной.
"Знаешь, Кто Сия междy Анастасиею -
Воскресеньем и Премудростью - Софиею?" -
Шепот старчий возле уха моего:
"Это - Матерь Бога Слова самого!"
И покинул тут меня Сопровождающий.
А Она!.. Уста, как розан несвядающий,
Взор голубящ, голубеющ - неба клок!
И убрус, как небо, голуб и глубок -
Над косой Ее лучащейся, расчесанной...
И одежда, как невянущие розаны!..
Опахалом к ней склонялись перья крыл,
Преклонясь, цветком Архангел Ей кадил,
Славу пели трое птиц - красавиц - песенниц,
Но умолкли... И воззрились вглубь небес они...
Цепенея, ник в наставшей я тиши.
Сколько душ было! И как бы - ни души...
Вдруг по выси гром промчал могучим ропотом,
И, сверкая золотым колесным ободом,
Прокатилась колесница без коней,
И глубокий грозный старец, стоя в ней,
(В нем, отец, признал тотчас Илью-пророка я)
В высь копье воздел, ее слегка им трогая.
Распахнулась та, как синий шатер,
Звездна лествица спустилась к нам во двор,
Потянулись духи лентою развитою,
Всю ту лествицу обстали светлой свитою...
И сперва по ней стремительно прошел
Муж пречудный, как огромный орел,
В шкуре овчей, в кудрях черных... У предплечия -
Крылья пламенные... В нем узнал Предтечу я...
А вослед ему, неспешно и легко,
Как приявшее образ облачко,
Шел улыбчивейший Некто и загадочный
В кудрях, волной текущих златопрядочной...
Словно агнец-бел, спускающийся с гор,
Он вступил в льняном хитонце во двор.
Пали в ноги все - ударили челом Ему,
Всех приветил Он по-райски, по-знакомому.
А, как встал с колен я, узренный вблизи,
Лик Его меня прельстил и поразил:
Столько было в нем красы и силы внутренней.
Но опущены младенца целомудренней
Были веки, как два белых лепестка,
И не видел я очей Его пока.
Уж как сядет Он на трон, как облокотится,
И встает за Ним всех ближе Богородица,
А Иван Креститель с правой руки,
С левой - Старец, мой Вожатый благий...
И лишь тут, где незабвенность бирюзовая,
Вспомнил лик... Узнал Ивана Богослова я!
Вот точь-в-точь, как на иконке твоей,
Орлеокий и поток седых кудрей...
Да и понял, почему досель Он вел меня -
Душегуба, святотатца - Красно-Полымя -
Царством Божиим... Казал, учил о нем
Мой же Ангел!.. Да... И вот я - пред Христом.
А кругом Него - пророки и святители,
Тут же - мученики... Дальше - по обители,
Но иные - по заслугам, по любви.
Лики Веры, Надежды и Любви
Улыбались меж Его пресветлых рученек,
За плечом Его стоял Егорий-мученик,
Близ Премудрости. У ноженек, что снег, -
Мироносица и Божий человек...
А на кpoвле теремнoй меж дево-птицами
И уж знаемыми мною ангелицами
Все Архангелы, кроме одного, -
Крыльев радуга и ликов торжество!..
Вот средь них крыла златистые имеющий
Вострубил в трубу и замер вновь немеюще...
И предстали, отче, трое пред Царем.
Оказались два: тот - райским вратарем,
Тот - Архангелом седьмым, по душу посланным,
Только третий на ковре багряном постланным,
Что стоял, расширя очи и дрожа,
Mне неведомым казался... "Се - душа, -
Рек вратарь седой. - Что уж прошла мытарствия...
Ныне, Господи, в Твое стучится Царствие!
Отворю ли ей? Суди и укажи".
И увидел тут я, глянув в лик души,
Очи, ярче свеч, тоскою полны смертною...
Судья ж Прекрасный с жалостью безмерною
Пригорюнился, чело на длань сложа.
Рек Архангел краснокрылый: "Се - душа,
Что уж сорок дней рассталась с плотью бренною...
Изгоню ли ее, Господи, в геенну я?
Вот дела ее. Суди и разреши".
Подал свитки он. Я ж, глянув в лик души,
Белизну снегов узрел сквозь желть смертельную...
Судия ж Прекрасный с лаской беспредельною
Улыбнулся, свитком принятым шурша.
Молкли все... И содрогалася душа...
И узнал в ней вдруг, отец мой, Серафиму я!
Пали свитка два, закатом розовимые,
В две сапфировые чаши весов,
Миг один протек, ужасней всех часов,
И качнулось коромысло нелукавое:
Перевесила на много чаша правая...
Подался вперед я, радостно дыша.
Уж как глянет ныне в мой лик душа,
Да как слабым голоском возговорит она:
"Вот еще один неписанный, несчитанный
Грех мой, Господи!.. Разбойник, ворог Твой
В смертный час вдруг пожалелся крепко мной..."
И впервой поднялись веки лепестковые,
И разлились окияны васильковые
Из благих нечеловечески глаз,
И раздался глас, златой, как хлебный клас:
"Не разбойника ль возвел в раи из бездны я?!
Подойди ко Мне, млада-душа любезная!"
И приблизилась дрожащая душа,
Накрест руки на груди своей сложа...
И давал Он поцелуй ей свой божественный,
И вставал с хрустальна креслица торжественно,
И велительно по-царски говорил:
"Петр Апостол и Архангел Михаил!
Вы берите душу чистую за рученьки.
Вы ведите-ка ее по снежной тученькe
В Царство Белое, достойное ее,
Чтобы зреть ей без конца Лицо Мое".
Рассиялася душа тут Серафимина,
Море счастия объяло и любви меня,
Ликовало все со мной и надо мной,
Души двинулись, и все до одной
Ликование сестрице новой роздали,
В облаках же, кругом сидючи, апостолы
С чином ангельским поздравили ее,
Сами ж ангелы ей райское житье
Прославляли, рея, трубами и бубнами,
А с седьмых небес усилиями купными
Лев, орел, крылатый юныш и телец
Ей спущали золот-лучен венец,
Херувимы-серафимы жгли светильники,
Рассыпали звезд, как цветы-молодильники,
Но внезапно лик укрыли под крыло...
Синь прорезал Низлетающий белo,
Синь потряс Грядущий в громах и блистании.
И упал я ниц без зренья, без дыхания...
.............................................................

Вновь очнулся я у врат золотых,
Кем-то вынесен, дремотен, немо-тих...
И с тех пор преобразился свыше меры я -
Во Христа-Царя, в раи Его я верую,
Ибо сам их зрел меж двух весенних зорь.
Отче, отче мой! Сколь чуден их лазорь!.."
......................................................................

И умолк Иван, прозваньем Красно-Полымя.
Лишь баюкала кукушка по-над долами,
Лишь покачивалась с пеньем зыбка волн...
И сказал монашек, думы вельей полн:
"Знать, должно, чтоб ты пути сии проследовал,
Знать, должно, чтоб ты о paе мне поведывал...
Дивен, сыне, во святых Его Бог".
А Иван вдруг на сыру землю прилег,
Как дитятя изусталое на пелены,
Бледен мертвенно, лишь очи жарко-зелены...
"Мне б спокаяться... " - чуть слышно молвил он.
И сказал монашек, мал, но умудрен:
"Знать, должно, чтобы тебя я исповедывал,
Я, который, сыне, миpa и не ведывал".
И холщевую простер епитрахиль...
И слыхали только он да травы, мхи ль
То, что молвилось ему лихим разбойником...
А снялась епитрахиль, - и упокойником,
Тихим, светлоностным, под нею тот лежал.
И трудиться стал монашек, стар и мал,
Обмываючи Ивана тело белое,
И приметил вскоре он, то дело делая,
Раны чудные на хладном теле том:
Шеи около - багряным крестом,
Да на правом локте - якорем алеющим,
Да на левой грyди - сердцем ярко-рдеющим
"Дар от Bеpы, Надежды и Любви", -
Прошептал он... "Чудны, Бог, дела Твои!"
....................................................................

Ой, и радостно ж в погоду море Белое,
Как ново-вино, в раю самом доспелое!
За волной волна играет, как гусляр,
Как у праведниц, белы крыла гагар...
В эту пору над могилой середь острова
Виден крест березника сребристо-пестрого.

Январь - июнь 1922 г.
София

© Любовь Столица
=============================
© Електронно издателство LiterNet, 15.12.2009
Женска поезия на руската емиграция в България. Съставителство, подготовка на текстовете и коментар Галина Петкова. Варна: LiterNet, 2009

Други публикации:
Любовь Столица. Голос незримого. Поэмы. София, 1934, с. 61-111.