ДОСТОЕВСКИЙ КАК ХРИСТИАНИН^*

Н. П. Рутковский

web

Достоевский как писатель занимает особое место в русской литературе и наряду с Пушкиным представляет оригинальное вполне самобытное явление русского народа. Гений Достоевского всечеловеческий и всеобъемлющий по творчеству своему и по достижениям в области мысли и духа ставит имя писателя в кругу мыслителей всех времен и народов, выявил вместе с тем исключительность и особенность, свойственные славянскому гению.

Ведь каждый человек в сущности своей есть неразгаданная тайна, мимо которой мы привыкли проходить в молчании. Как часто для нас человек бывает почти движущаяся вещь... (вспомним только приемы хотя бы международных отношений, сословий и классовой борьбы), а в результате грозные и безотрадные выводы нашей современности: homo homini lupus est или же “право в силе”. Но кто, как Дост[оевский], раскрыл нам душу свою, кто показал весь безпредельный ужас глубин: ее падения, чья душа достигала горних вершин белоснежной вечности, - тот никогда для нас не останется безразличным... Он может быть будет неразгаданным, таинственно-великим, ибо духовная субстанция, как и замысел творческий - вызвавший к бытию душу живую оказываются нераскрытыми, недоступными, но вместе с тем влекущими к себе постоянно душу и мысль человеческую... Достоевского можно не знать - и пройти мимо, но кто раз хотя бы увидел его духовными очами и постиг его “талант жестокий”, от которого веет на вас мистическим ужасом греховности и таинственным всепобеждающим проникновением великой Святыни - для того Д[остоевск]ий будет спутником неразрывным на всю жизнь. В чем-же разгадка тайны его обаяния?!

Не знаю... но чудится мне, что ее надо искать в мотивах творчества, в трактовке психологических переживаний писателя и в безконечно смелых изследованиях непреодолимо-страшных запросов души. Даже при поверхностном ознакомлении эти особенности Достоевского выявляют нам величайшую святыню безпредельной любви страдающего и любящего сердца, этому сердцу кроме того был дан огромный дар, страшный, истинно-человеческий дар, страдания из-за любви к человеку и крест страдания.

Мы слишком заняты собой и нашими повседневными делами и заботами, мы слишком самоуверенно-спокойны, но, если бы ангел коснулся наших ушей, то, подобно пророку у Пушкина, не только

неба содроганье
И горний ангелов полет
И гад морских подводный ход
И дольней лазы прозябанье...^**

открылись бы нам, но мы бы также услыхали какие-то смутные голоса от всех времен и народов, они бы слились в мучительный стон страдания, проклятий, плача жен, матерей и детей, скорбных воплей побежденных и торжествующих грозных кликов победителей, рычания пожирающих и смертельных стенаний пожираемых... Мы бы наверное сознали, - и может быть не вынесли в сознании своем, что земля, на которой мы так уверенно стоим, напоена кровью мучений и слезами страданий, что воздух наш насыщен ядом насилий и дыхания смерти! Быть может весь мир и вся история мира с человечеством показались бы нам какой-то кошмарной трагедией, ненужной, безсмысленной и бездушно-жестокой... Вот здесь именно мы и приближаемся к великой тайне обаяния Достоевского, к божественной тайне постигать и разделять скорбь и грехи всего мира. Это тайна Гефсиманского сада, а из него мы знаем только один выход - путь к Голгофе. Душа Достоевского вместившая в себе дерзания и муки Раскольникова, Кириллова, Ив. Карамазова, безысходную тоску Свидригайлова, любовь самоотверженную Сони, стыд и унижение Мармеладова, “униженных и оскорбленных”, аристократов и каторжников, слезинку безвинно умученного [sic!] ребенка, такая душа, вместившая в себе всех в таинственно-жутких томлениях жизни и духа, - повторяю, свидетельствует о Голгофе и близка к Голгофе. Особая сила заставляет нас склониться пред бескорыстной, самоотверженной любовью-скорбью великого писателя к человечеству.

“Всю жизнь меня мучил Бог” - признается Достоевский устами атеиста Кириллова, а мы видим, что это мучение разлито почти на всем протяжении его творчества. Это трагедия славянского сердца, нашего разума, нашей философствующей мысли и религиозного сознания. Эта трагедия была всегда спутницей русской действительности. Возьмите историю русского сектантства от жидовствующих XV века и до нынешних духоборов, вспомните настроения общества эпохи Александра I, наши культурно-салонные разсуждения о Боге и Антихристе, наконец о так нашумевшей распутинщине недавних дней! Вы увидите здесь все тот же лейтмотив, выраженный еще в XIV веке Иосифом Волоколамским: “все ныне сумнятся, все о вере пытают и на путях, и на торжищах”.

Но никто и никогда более ярко и глубоко не выразил неутомимой религиозной жажды искания путей жизни, как Д[остоевск]ий в своем творчестве. Он восприял научно-философские достижения Запада, он претворил их в огне своей великой души, еще более обострил запросы свои, до борьбы с Богом, до края бездны бытия, - и скорбно любящий лик Христа склонился и осенил душу великого страдальца на его тяжком, иногда грешном, но истинно-христианском земном пути. Послушайте что говорит в романе “Бесы” Кириллов-атеист перед своим самоубийством, которое неминуемо логично должно завершить его теорию отрицания Бога и сделаться актом проявления своеволия человекобога:

“Слушай большую идею: был на земле один день и в середине земли стояли три креста. Один на кресте до того веровал, что сказал другому: “Будешь сегодня со мною в раю”. Кончился день, оба померли, пошли и не нашли ни рая, ни воскресения. Не оправдывалось сказанное. Слушай: этот человек был высший на всей земле, составлял то, для чего ей жить. Вся планета, со всем, что на ней, без этого человека - одно сумасшествие. Не было ни прежде, ни после Ему такого же, и никогда, даже до чуда. В том и чудо, что не было и не будет такого же никогда... А если так, если законы природы не пожалели и Этого, даже чудо свое не пожалели, а заставили и Его жить среди лжи и умереть за ложь, то, стало быть, вся планета есть ложь и стоит на лжи и глупой насмешке. Стало быть, самые законы планеты - ложь и диаволов водевиль. Для чего же жить, отвечай, если ты человек?” (10: 471)

Здесь безконечно отточенная логика атеиста заставляет нас почувствовать Христа в потрясающей обстановке. Является Он писателю в моменты самых опасных и рискованных исследований, когда нам кажется, что бесстрашному и неукротимому исследователю никогда не вернуться из бездны пучин обратно. Чтобы дополнить облик Достоевского, приведем еще одно глубокое место из романа “Подросток”, где художественно тонко написана картина судьбы человечества в том случае, если царство земли одержит победу над духом, а научное отрицание над верой в высший смысл жизни и душа человека покинет горные вершины во имя счастья на земле. “Я представляю себе, мой милый (говорит Версилов подростку), - начал он с задумчивою улыбкою, - что бой уже кончился и борьба улеглась. После проклятий, комьев грязи и свистков, настало затишье и люди остались одни, как желали: великая прежняя идея оставила их; великий источник сил, до сих пор питавший и гревший их, отходил, как то величавое зовущее солнце в картине Клода Лоррена, но это был уже как бы последний день человечества. И люди вдруг поняли, что они остались совсем одни и разом почувствовали великое сиротство. Милый мой мальчик, я никогда не мог вообразить себе людей неблагодарными и оглупевшими. Осиротевшие люди тотчас же стали бы прижиматься друг к другу теснее и любовнее; они схватились бы за руки, понимая, что теперь лишь они одни составляют все друг для друга. Исчезла бы великая идея бессмертия и приходилось бы заменить ее; и весь великий избыток прежней любви к Тому, который и был Бессмертиеобратился бы у всех на природу, на мир, на людей, на всякую былинку. Они возлюбили бы землю и жизнь неудержимо и в той мере, в какой постепенно сознавали бы свою преходимость и конечность, и уже особенною, уже не прежнею любовью. Они стали бы замечать и открыли бы в природе такие явления и тайны, каких и не предполагали прежде, ибо смотрели бы на природу новыми глазами, взглядом любовника на возлюбленную. Они просыпались бы и спешили бы целовать друг друга, торопясь любить, сознавая, что дни коротки, что это - все, что у них остается. Они работали бы друг на друга и каждый отдавал бы всем все свое и тем одним был бы счастлив.

Каждый ребенок знал бы и чувствовал, что всякий на земле - ему как отец и мать. Пусть завтра последний день мой, - думал бы каждый, смотря на заходящее солнце, - но все равно, я умру, но останутся все они, а после них дети их” - и эта мысль, что они останутся, все так же любя и трепеща друг за друга, заменила бы мысль о загробной встрече. О, они торопились бы любить, чтоб затушить великую грусть в своих сердцах. Они были бы горды и смелы за себя, но сделались робкими друг за друга; каждый трепетал бы за жизнь и за счастие каждого. Они стали бы нежны друг к другу и не стыдились бы того, как теперь и ласкали бы друг друга, как дети. Встречаясь, смотрели бы друг на друга глубоким и осмысленным взглядом и во взглядах их была бы любовь и грусть...” (13: 378-379) - но тут автор не выдерживает безконечно трагической картины человечества и она у него заканчивается появлением Христа между осиротевших людей; Христос приходит к ним, Он простирает к ним свои руки и говорит: “Как могли вы забыть Меня?” - и при этих словах как бы пелена какая то спадала с глаз людей в великом восторженном гимне последнего воскресения. Вот какие думы волновали и захватывали Достоевского.

Преклонимся же и мы перед святыней человеческого страдания, пережитого великим писателем, его скорбное чело озаряет луч безсмертия, терновый венец венчает главу его.

Варна, Одринска 16.

** Из стихотворения А. С. Пушкина “Пророк” (1826). У Н. Рутковского ошибочно: “подземный ход”. [обратно]

© Н. П. Рутковский
=============================
© Электронный журнал LiterNet, 31.12.2005, № 12 (73)

Другие публикации:
Болгарская русистика, 2005, № 1-2, с. 87-89.