XII. КРИЗИС ОБЩЕСТВЕННОГО СОЗНАНИЯ

Пётр Бицилли

web | У истоков русской общественной мысли

История культуры - это история борьбы "élite", "избранных" людей с "массовым человеком", реакция против общепринятого, становящегося в силу этого рутиной, ведущей к опошлению; а вместе с тем "избранный человек" является до известной степени сам продуктом своей среды, его творчество отражает исходящие от нее влияния не только, так сказать, негативно, но и позитивно. Для того, чтобы дать более или менее исчерпывающую характеристику духовного климата 80-х годов, следует поэтому остановиться на вопросе, как ориентировались в создавшейся обстановке наиболее значительные по своим духовным качествам люди того времени, как отразилась она на их творчестве, как определила она их жизненный путь. С этой точки зрения наибольший интерес представляет творчество Чехова, ибо он бесспорно был величайшим из всех писателей, творческий гений которых формировался в тот период (я ограничиваюсь намеренно рассмотрением деятельности художников слова, потому что в России в силу отсутствия многовековой университетской традиции, а тем самым приобщения к "греческому чуду", духовные стремления находили, говоря вообще, свое ярчайшее выражение именно в творчестве этого рода, а не в построении отвлеченных философских доктрин). Я уже упомянул о том, что, как это верно заметил В. Ермилов, во множестве произведений Чехова, начиная с самых ранних, на первый взгляд просто забавных, бессодержательных анекдотов, звучит нота социального протеста. Чехова угнетала мысль о вечной ненормальности, абсурдности разделения людей, говоря вообще, на две категории - эксплуататоров и эксплуатируемых, и в нем вызывало отвращение лицемерие людей, успокаивающих свою совесть "малыми делами", открывающих училища, больнички, аптечки для тех несчастных, замученных непосильным трудом, голодающих, кого сами же они ставят в такое положение (так в Трех годах, Княгине, Бабьем царстве, Жене, Палате № 6, Случае из практики и в стольких еще других его вещах). Значит ли это, что Чехов вообще отрицал "малые дела" этого рода? Нисколько. Ведь сам же он занимался ими - в своем родном городе Таганроге, в своей усадьбе Мелихове, в Крыму. Но он, живший собственный трудом, имел на это нравственное право. Чехов придавал большое значение земской, филантропической, легальной деятельности - единственной, какая тогда была возможна, сам участвовал в ней, но он верил, что "безвременье", пора "малых дел", не будет длиться без конца: "Пришло время, надвигается на всех нас громада, готовится здоровая, сильная буря, которая идет, уже близка и скоро сдует с нашего общества лень, равнодушие, предубеждение к труду, гнилую скуку... через какие-нибудь двадцать пять - тридцать лет работать уже будет каждый человек. Каждый!". Это в Трех сестрах (цит. у Ермилова, стр. 393), пъесе, написанной в 1901 году. Но вера в лучшее будущее воодушевляла Чехова и раньше.

Тем не менее тогдашний вождь народовольцев Михайловский объявил Чехова писателем "без миросозерцания". Это характерно не только для того времени, а и для всей истории русской интеллигенции, начиная с сороковых годов. Под "миросозерцанием" Михайловский, вполне верный русской "интеллигентской" традиции, разумел "направление", т.е. исповедание той или иной общественно-политической доктрины и связанное с этим признание определенной программы. Этому-то и чужд был Чехов. Он дорожил прежде всего духовной свободой личности и он был против всего, что навязывалось ей извне. Он видел слабую сторону того морального тоталитаризма, о котором было говорено выше, легко вырождающегося в то, что великолепно формулировано им в одной из его записей: "Если ты политически благонадежен, то этого достаточно, чтобы быть вполне удовлетворительным гражданином; то же самое и у либеральных: достаточно быть неблагонадежным, чтобы все остальное было как бы незамечаемо"¹. Чехов не был в связях ни с какой общественной организацией, ни с кем из отдававшихся нелегальной политической деятельности, исключая Короленко и Горького; но и с ними связь его возникла на почве литературной деятельности, а вместе с тем была обусловлена и чувством душевной близости. В чем же была эта близость? В отличие от Чехова Короленко, как известно, был не только писателем, но и общественно-политическим деятелем. История моего современника - так он озаглавил свои мемуары - это история непрерывных его обысков, арестов, скитаний из одних мест ссылки в другие. Однако, в сущности, никакой конспиративной работой Короленко не занимался; его "неблагонадежность" сводилась к дружеским связям с народовольцами-революционерами; Короленко высоко чтил героизм, самоотверженность социалистов-террористов, но все же к их способу действий, к их тактике, продиктованной в 1870 году исполнительным комитетом - "По отношению к правительству, как к врагу, цель оправдывает средства, т.е. всякое средство, ведущее к цели, мы считаем дозволительным"², - он относился отрицательно. В Истории моего современника Короленко рассказывает о впечатлении, какое произвела на него, пребывавшего тогда в ссылке в Перми, весть об убийстве Александра II. Ему вспомнилось лицо царя, которого он как-то увидел на улице в Петербурге: "В нем не было уже ничего, напоминавшего величавые портреты. Оно было отекшее, изборожденное морщинами, нездоровое и... несчастное". Его возмущали жестокости, с которыми Александр II расправлялся с "крамольниками": "И все-таки из-за этих действий царя, попавшего в руки неумных и злобных сатрапов, в моей памяти вставало жалкое лицо несчастного старика..."³. До чего это близко к эпизоду в чеховском Рассказе неизвестного человека, террориста, готовившегося к убийству важного чиновника Орлова и в последний момент не решившегося это сделать: ему стало жалко старика!

Духом гуманности, жалости ко всякому человеку, верой в человека, проникнуто и творчество Максима Горького. Но Горький, бывший моложе Чехова и Короленко, начавший жить сознательной жизнью тогда, когда уже пора "безвременья" подходила к концу, острее их обоих переживал неудовлетворенность "малыми делами". Вся его молодость, как и молодость Короленко, прошла в непрерывных скитаниях, но не столько по воле властей, сколько по его собственной, в поисках "настоящего дела"⁴. Но его мучило сознание своей беспомощности и своего духовного одиночества. Благодаря своим исключительным способностям, он, еще в ранней молодости, возвысился культурно над средой, из которой вышел, но все же не сблизился с интеллигенцией своего поколения: студенты-народники не узнавали в нем "своего человека". Одно время он переживал тяжкий духовный кризис: "Стоило выйти на улицу и посидеть час у ворот, чтобы понять, что все эти извозчики, дворники, рабочие, чиновники, купцы, живут не так, как я и люди излюбленные мною, не того хотят, не туда идут. Те же, кого я уважал, кому верил - странно одиноки, чужды и - лишние среди большинства, в грязненькой и хитрой работе муравьев, кропотливо строящих кучу жизни; эта жизнь казалась мне насквозь глупой, убийственно скучной"⁵. Это привело его тогда (в 1887 г.) к попытке покончить с собой. М. Горький слишком хорошо знал народ и тот же процесс социальной дифференциации, захвативший уже и общественные низы, чтобы верить в "мужичка вообще" и в неприкосновенность его житейских "устоев", как это все идиллически и подслащенно изображали "очеркисты", эпигоны народовольчества, и вместе с тем отталкивался и от вульгаризованного "материализма", марксизма, каким "новые люди" оправдывали свое примирение с "малыми делами", а то и просто - ничегонеделанием, рассуждая так: "Если существует историческая необходимость, ведущая силою своей человечество по пути прогресса, значит: "дело обойдется и без нас!" (с. 187). Свой катарсис М. Горький обрел - по крайней мере на известное время - путем сближения с особым, тогда чрезвычайно расширившимся социальным слоем: деклассированных, беспочвенных - в буквальном смысле слова, - бездомных, бесприютных людей, бродяг и "босяков", численный рост которого увеличивался с крайней быстротой вследствие обезземеления крестьянства, стихийного развития скачками капиталистического производства с его постоянными кризисами, - людей, искавших часто безуспешно любой работы, а всего чаще избиравших себе профессией воровство и грабеж. Эти люди представлялись М. Горькому как бунтари по природе, тем самым способные образовать, рано или поздно, "авангард" революции.

Духовный путь М. Горького на первых его этапах знаменует собой конец периода "малых дел", новый перелом в истории русской общественности, начало нового периода.

Этому много способствовала правительственная политика. "Белый террор" продолжался с прежним упорством и прежней жестокостью, не взирая на то, что прямой необходимости в нем уже не было после того как с "красным" было покончено: единственным проявлением терроризма было неумело организованное Ульяновым, братом Ленина, покушение на Александра III (в 1887 г.). Число смертных казней, действительно, несколько уменьшилось, но аресты подозреваемых в "неблагонадежности", тюремные заключения, ссылки в Сибирь или в "места не столь отдаленные", без суда, "в административном порядке", не прекращались. Беззаконие, административный произвол никогда раньше не затрагивали столь широко общественных кругов, как тогда (достаточно напомнить все засвидетельствованное во вполне беспристрастной книге Кеннана Сибирь и ссылка). Прямым результатом этого было образование нового общественного слоя, так сказать, внутренней эмиграции, "поднадзорных", ссылавшихся в провинциальные города, где им предоставлялось право заниматься работой по своей специальности, где они основывались на более или менее постоянное жительство и таким образом устанавливали связи с местным населением, что, естественно, само по себе было средством распространения во все более широких общественных кругах, до тех пор бывших совершенно в стороне от "интеллигентских" движений, "нежелательных", "опасных", т.е. оппозиционных идей и настроений. Наиболее тесные связи возникали у "поднадзорных" с "легальными" из так называемого "третьего элемента" (служащих в органах местного самоуправления, преимущественно - в земствах, где "первый элемент" составляли дворяне, а "второй" - представители от крестьянства): это были по своему социальному положению, образовательному уровню, возрасту, люди той же среды, что и "поднадзорные". Легко понять, как этот "третий елемент", и без того вследствие своего жизненного опыта расположенный далеко не "благонадежно", поддавался влияниям, исходившим от "эмиграции". А при посредстве "третьего элемента" создавался и контакт между "эмигрантами" и земцами. Те расхождения между "легальными" и "нелегальными", какие существовали раньше, теряли свою остроту, когда, с одной стороны, пошли на убыль террористические тенденции, а с другой, все более проникали в круги земцев вызванные политикой, так сказать оскопления земских учреждений, антиправительственные настроения. Так, в большей или меньшей степени, было достигнуто то, что раньше пытались осуществить путем переговоров между умеренными и радикалами - образование из отдельных элементов интеллигенции единого, пусть и неоформленного, целого, ставившего себе общую первую задачу - добиваться прекращения самодержавного режима.

Одновременно с политикой "оскопления" реформ Александра II, правительство вело бессмысленную политику "руссификации" населения всех окраинных земель, в Польше, Литве, Финляндии, Украине, на Кавказе, а кроме того приступило к ограничению прав евреев. Для них была проведена "черта оседлости", переходить которую дозволялось только обладающим высшим образованием или принимающим христианскую веру, а между тем тогда же был введен numerus clausus для евреев - крайнее ограничение числа допускаемых в средние и высшие учебные заведения. Множество евреев - из одной Москвы - 12 000 - было выселено в области, определенные "чертой оседлости", что повлекло для многих из них полное разорение. Все это, разумеется, обусловило в свою очередь численный рост людей, настроенных противоправительственно, создавало связь культурных слоев этих народов с русской интеллигенцией.

В силу этих условий общество, как более или менее целостная величина, несмотря на отход к "малым делам", продолжало существовать. Готовность удовлетворяться "малыми делами" далеко не была всеобщей. Разногласия, конечно, были по вопросу, как, какими способами можно и должно было бы положить конец "безвременью" и чего следует добиваться в будущем. Кроме разногласий между "легальными" и "нелегальными", между "народовольцами" и "чернопередельцами", возникли в среде "нелегальных" еще и новые - между народниками, социалистами-революционерами и социал-демократами, марксистами. Марксизм, лассальянство начали проникать в России сравнительно очень поздно: лишь в 1883 г. образовался в Петербурге первый кружок социалистов, подвергшихся влиянию марксистской доктрины, так называемых "благоевцев", по имени одного из его основателей, болгарина Дим. Благоева. Кружок ставил своей целью вести пропаганду марксистских идей классовой борьбы, солидарности мирового пролетариата и т. под. среди фабричных рабочих. Для этого "благоевцы" образовывали новые кружки в различных городах. То, что "народ" - это не только крестьяне, но и рабочие, стало очевидным и для народников, особенно "чернопередельцев", уже и независимо от влияний, исходивших от Маркса и Энгельса, придававших преимущественное значение экономическим вопросам, а не политическим. Однако, широкой популярности, так называемый, исторический материализм в России 80-х годов еще не успел себе стяжать, не взирая на то, сколь многие перемены в области экономики и социальных отношений, казалось бы, свидетельствовали о правильности целого ряда связанных с ним воззрений. Он представлялся противоречащим духовной традиции, унаследованной от времени "хождения в народ". Михайловский отталкивался от него потому, что, по его мнению, он приводит к отрицанию духовной свободы личности и роли личности в истории. И по-своему Михайловский был прав. Он, собственно, восставал, сам не зная этого, не против учения Маркса и Энгельса, а против того вульгаризованного "марксизма", от которого, как известно, отталкивался и сам Маркс, - от того наивного отожествления "законов" истории с "законами природы", из чего и делался вывод в приведенной выше формуле - раз существует закон прогресса, значит, "дело обойдется и без нас".

Как бы то ни было, при всех расхождениях идеологического свойства между отдельными общественными группами, общественная солидарность крепла все более благодаря преобладающему убеждению в необходимости прежде всего покончить с режимом самодержавия. Противоправительственные настроения достигли высшей точки напряжения в 1891-92 годах, когда во многих областях - в средней России, в Поволжьи - был неурожай, причинивший вследствие отсутствия хлебных запасов, голод, от которого умерло множество народу, а также эпидемии различных болезней, особенно страшную - холерную. Правительство не делало ровно ничего для борьбы с голодом, о нем запрещалось даже упоминать в печати, можно было только говорить о "недороде", "недостатке продовольствия". Помощь голодающим была оказана земством и отдельными лицами, собиравшими по своему почину необходимые средства, отправлявшимися в села для раздачи их. В этом большое участие приняли Толстой и Короленко. Статьи Толстого, посвященные этому, произвели потрясающее впечатление: бездеятельность, бессердечие правительства и его органов вызвали возмущение во всех общественных кругах, ненависть уже не только к самодержавию, но и к самодержцу. Переживший время трех последних царей видный общественный деятель Иван Ильич Пeтрункевич провел параллель между двумя моментами смены престола: "20 октября 1894 года император Александр III скончался. Трагическая смерть Александра ІІ-го приковала к себе всеобщее внимание: у одних она вызвала неподдельные слезы, у других чувство удовлетворенной ненависти, а у громадной народной массы - искреннюю печаль и несомненное чувство благодарности и сожаления о насильственной смерти "освободителя" рабов... Смерть же его преемника... не произвела никакого впечатление. Царь, мнивший себя носителем русской национальной идеи, в действительности, сделал все, чтобы разрушить то, что было сделано его отцом... Тупой и ограниченный Александр III считал своей единственной и священной задачей "утверждения самодержавия", что и выразил в своем первом манифесте 29 апреля 1881 г., и не сомневался, что для достижения этой цели необходимо Россию повернуть назад, вернуть дворянству значение правящего класса, поставить крестьянство на свое место и подчинить его дворянской администрации⁶.

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Записные книжки А. П. Чехова, Москва, 1927, стр. 84. [обратно]

2. Народная воля, Социально-революционное обозрение, 1879, № I, стр. 166. [обратно]

3. История моего современника, Москва-Берлин, 1922, т. IV, 154 сл. [обратно]

4. Духовный путь М. Горького в зависимости от условий его времени, на первых его этапах, хорошо прослежен в книге И. Груздева: Горький и его время. Ленинград, 1938, т. I. Продолжение ее, к сожалению, еще не вышло в свет. [обратно]

5. Цит. у И. Груздева, с. 120. [обратно]

6. Из записок общественного деятеля, Архив русской революции, т. XXI, стр. 282 сл. [обратно]

© Пётр Бицилли
© Галина Петкова - публикация, редакция и комментарий
=============================
© Электронное издательство LiterNet, 26.09.2005
Пётр Бицилли. У истоков русской общественной мысли. Варна: LiterNet, 2005